«Есть   война,    солдат   воюет.

Лют противник - сам   лютует...»

                         А.   Твардовский.

ПРОТИВНИК

ГЕНОЦИД КАК ВАРИАНТ ДЕМОКРАТИИ

Одиннадцатый месяц грохочет Сараево артиллерийским и  ружейно-пулеметным    огнем,  но  здесь,  в  штабе 4-го ба­тальона  Первой  Сараевско-Романийской  пехотной  бригады войска Сербской республики, выстрелы и взрывы звучат при­глушенно. Сегодня, 22 января, вдруг подали энергию, рабо­тает  телевизор.  На  столике,  когда-то  называвшемся  «жур­нальным»,  в  чашках  дымящийся  кофе.   Бородатые  люди с оружием,  весело  переговариваясь,    смотрят  на  экран.  И  я смотрю. Телевидение в Сараево под контролем хорват и му­сульман,  на  экране  полуголая  красотка    извивается  перед микрофоном. И сразу другой кадр - молодецкий строй оде­тых  в пятнистую униформу рослых солдат под голубым,  в крестах, национальным стягом. Офицеры 4-го батальона на­чинают плеваться  и  кричать:  «Эти хари надоели.  Где кра­сотка?». И хорватское ТВ выполняет заказ: танц-зал, сразу много красоток и элегантных мужчин. И опять через несколь­ко секунд кадр меняется: горящий высотный дом, стреляю­щий хорватский танк. Я успеваю заметить, это «Леопард» из ФРГ, кадр меняется: огромный, залитый светом универсам, чьи полки ломятся от снеди, витрины шикарных магазинов... Но вот снова: хорватский солдат на поле боя делает стре­мительную перебежку... И так далее:  кадры свободной, сы­той, веселой жизни вперемежку с военной хроникой. Сюжет не требует  перевода:   мы  видим  демократию  и  защитников демократии.

Хорватские средства массовой информации немало и та­лантливо потрудились над созданием облика этой войны в глазах «цивилизованного мира». Разработано несколько ле­генд. Давайте соотнесем их с жизнью. Итак,

Легенда № 1: Суверенная Хорватия борется против ком­мунистической агрессии Белграда, за утверждение в респуб­ликах бывшей СФРЮ ценностей западной демократии и ци­вилизации.

...Я выхожу из штаба и подхожу к шлагбауму, около ко­торого часовой. Хоть он ростом не велик, но вид имеет то­же молодецкий - одни усы чего стоят! Правда, усы седые. И вооружен боец пятиразрядной винтовкой времен второй мировой войны. Это Милан Вукович, ему 64 года. Он доброволец.

-   Где твой дом? - спрашиваю.

Боец указывает рукой на добротный каменный дом в 100 метрах от своего поста и смеется:

-   Скоро смена, старуха уже ждет.

На экране хорватский солдат защищает некую демокра­тию, а в жизни старый серб защищает свой дом и возмож­ность жить в нем по своим законам.

Мы едем на передовую, в роту. За рулем авто - коман­дир роты. Он останавливает машину и приглашает меня в дом. Это его дом. К отцу бросается 9-летний сын Огнен. Наблюдая эту встречу, я не выдерживаю и отворачиваюсь. Близко грохнула мина, сын задрожал и прижался к отцу:

-  Папа, я боюсь.

-  Не бойся, сыпок, все это тебя не касается, - утеша­ет   отец.

А из дома слышен плач: это плачет мать командира, у которой убили брата. Командир находит слова утешения и для матери. Мы пьем кофе и идем в роту, на передовую. Это в трехстах метрах от дома.

Рота полностью укомплектована жителями Сараева - сербами, Югославская народная армия ушла из города, из Боснии и Герцеговины в начале июня 1992 года в отличие от регулярной армии Хорватии, продолжающей воевать за пределами границ государства Хорватия. Соотношение сил на фронтах в личном составе 1:3, 1:5 в пользу хорват и му­сульман, на один сербский положай приходится несколько неприятельских. Почему я это утверждаю? Испытал на соб­ственной шкуре: третий месяц несу службу на сербских положаях.

А насчет коммунистов... Как и во всех бывших социа­листических странах, их в сегодняшней Югославии днем с огнем не сыщешь: куда-то подевались. На мой, русского че­ловека, вопрос: «Что вы думаете о социализме и коммуниз­ме?» - бойцы дружно отвечают: «Это сгубило и вас, и нас».

- Но все же, как вы    хотите    жить - при    социализме или при  капитализме? -   настаиваю я.

- Мы   хотим   жить   как   сербы.

Легенда № 2: Хорватско-мусульманская армия сража­ется за единую демократическую Босну и Герцеговину, в ко­торой три равноправных народа будут жить дружно и сча­стливо.

Вернемся к ТВ-передаче. Группа солдат на перекуре. Вопрос корреспондента: «Вы за единую Босну и Герцегови­ну?». «Да! Да! Да!» -  трижды прозвучало в ответ.

...Как Вам нравится картина: течет по Босне речка Дрина, плывут по Дрине чередой плоты, на плотах стоят ведра, а в ведрах ... человеческие глаза. Да-да, ведра полны выко­лотых человеческих глаз. Это глаза убитых сербов. Впрочем, многим выкалывали глаза еще живым. 1941 год. Геноцид хорватов против сербов. Сейчас в печати называются разные цифры замученных: 700 тысяч, 1,5 млн. Сами хорваты при­знают цифру в 300 тысяч человек. Вдумайтесь в эту цифру - у Вас не шевелятся волосы на голове?

И вот теперь, переживший геноцид народ пытаются убе­дить, что уж на этот раз он точно будет жить в демократи­ческом государстве. А эти недоверчивые сербы схватились за оружие и начали агрессию!

Сама по себе идея создания единой Босны и Герцегови­ны выглядит привлекательно. Я даже допускаю, что если бы не пролилась кровь, нечто подобное можно было бы вообра­зить. Если бы не пролилась кровь. Которая обильно проли­лась. В этих условиях утверждать, что ведешь войну «за еди­ную демократическую Босну и Герцеговину» - низкопроб­ное трюкачество.

Гостиница в Требинье. Я уезжаю на другой фронт, сдаю ключ от номера и прошу вернуть военный билет. Но найти билет не могут (потом - нашли). Я сообщаю о происшествии знакомому - начальнику одного учреждения. Тот пугается: а если билет у усташей? Несколько дней назад он написал записку администрации гостиницы с просьбой устроить ме­ня, записка в билете.

- Усташи в 6 километрах от города, если они придут, они уничтожат всю семью - за помощь русскому добро­вольцу, - говорит начальник.

Если вы думаете, что этот человек паникер, значит, вы никогда не жили в городе, в шести километрах от которого стоит жестокий враг, который заявляет, что сербы должны жить с ним в едином демократическом государстве!

Так за что же все-таки реально воюют защитники демо­кратии? За «жизненное пространство». Да-да, как ни баналь­но это звучит, война идет за территории, на которых веками проживало сербское население. В случае победы «цивили­зованных демократов» сербы будут вытеснены с этих терри­торий. Впрочем, «вытеснять», вероятно, будет некого: при приближении «рыцарей свободного мира» сербские деревни пустеют, убегают все, до единого человека. Бежит все живое.

У нас на положае «Гром» жил кот Марсоня, убежавший из захваченной усташами деревин Шоша к своему хозяину - бойцу   положая.

Легенда № 3: Сербские вооруженные формирования ве­дут геноцид против мирного хорватского и мусульманского населения; со стороны «защитников демократии» имеют мес­то «отдельные эксцессы».

Здесь все просто и нагло, с милой непосредственностью ставится с ног на голову. Сербские отряды не в состоянии проводить массовые карательные акции против мирного хор­ватского и мусульманского населения по удивительно на­глядной причине: они ведут бои в своих населенных пунктах, где до войны проживало незначительное количество хорват­ских и мусульманских семей.

(Я указываю на эту причину, намеренно избегая гово­рить о высокой общечеловеческой культуре и христианском милосердии сербских бойцов, сражающихся за родные очаги. Кто сегодня верит в мораль и нравственность?!).

В ходе боевых действий захвачены и к настоящему мо­менту находятся в руках хорват и мусульман сотни сербских населенных пунктов, в которых оккупанты развернули мас­совый террор. На протяжении всей войны усилия сербской армии направлены исключительно на то, чтобы возвратить эти города и села. Конечно, в ходе контратак сербские отряды захватывали и захватывают отдельные чужие села и тогда, действительно, случаются эксцессы. Но это именно эксцессы и никак не больше. Избежать на войне эксцессов, к со­жалению, невозможно.

Постоянно находясь на передней линии, беседуя с бой­цами и крестьянами (что, кстати, на Герцеговинском фронте одно и то же), я составил список сожженных хорватами окрестных сербских деревень. Чтобы ясно осознать масштабы террора, необходимо помнить, что речь идет о клочке земли всего примерно в 300 квадратных километров. Территория называется Бобаны и прилегает к юго-западному краю По­пова поля, под Дубровником. Необходимо также понять, что этот список неполный, ибо не из всех сгоревших сел я встретил погорельцев. И еще важный момент — это список сел, сожженных карательными командами. Сюда не вошли села, разрушенные артогнем в ходе боевых действий (напри­мер, Хум).

Итак, в местности Бобаны в руках регулярной армии Хорватии 36 сербских населенных пунктов. Из них полностью сожжены: Бакшичи, Букани, Горогаши, Грецы, Завала, Иваница (сам видел), Киев Дол, Ламбите, Мисите, Сливница, Невада (сам видел), Чвалина, Чопице, Щеница, Щенове, Дол.

Разговаривая с жителем Иваницы Славко Булатовичем, я сначала никак не мог взять в толк:

- Ты, наверное, хочешь сказать, что деревня сгорела от минометов и артиллерии в ходе боев? Так, что ли?

- Не так,    совсем  не так, - горячится    Славко, - мы без боя оставили село, отойдя  на    господствующие высоты. С них все видели, спросите всех, - Славко    указывает на греющихся у костра бойцов, - спичкой сожгли они село. Хо­дили и поджигали дома. Это банда, а не армия.

До войны Славко имел коня, 2 коровы, 23 козы и овцы.

- Все  погибло,  - сокрушается  он.

Но в Иванице жили три его брата и сестра, все семей­ные, имели хозяйство, все погибло. Обездолено семейство и таких семей десятки тысяч (если не сотни, кто считал?).

О геноциде против православия следует писать отдель­ной строкой, только никакой бумаги не хватит. Достаточно сказать, что излюбленная «шутка» «воинов Аллаха» - от­сечение ножом у пленников или просто мирных сербов трех пальцев правой руки, тех, которыми православные люди осе­няют себя крестным знамением.

По данным Зворничко-Тузланской епархии («Православье», 1 декабря 1992 г.) на ее территории стерты с лица земли до фундамента храмы в населенных пунктах Прибойвечи, Крничи, Сребреник, Сребреница, Дервента, Босански Лужаны (2 храма), Полье, Збориште, Босански Брод, Спековац, Лиснечи, Винска, Врела, Свилай, Гнионица, Подгаеви, Кладонь, Пожарница, Егинов Луг, Ясеница, Дубница, Босански Биела, Церик, Модрица, Градачац, Кречане, Маглай, Костереш (2 храма). Еще 39 храмов, монастырей, часо­вен, других объектов культа получили разрушения различ­ной степени.

По разным данным, в войне погибло от 40 до 100 тыс. сербов. Точную цифру узнать трудно, так как поборники де­мократии и свободы продолжают оккупировать сербские тер­ритории и дают данные (если дают!) в соответствии с изло­женными выше легендами. Но опять же требуется ясно по­нять: цифры эти касаются, в основном, гражданского насе­ления. Сражаясь умело и самоотверженно, боевые сербские формирования несут незначительные потери.

А теперь несколько строк о стоящих за спиной. Кто ди­рижирует конфликтом? Дело в том, что пленные, простые люди, мусульмане и хорваты, бормочут нечто невразумитель­ное. Их спрашиваешь:

- Ты   что, плохо жил до войны?

-  Нет, до войны я жил очень хорошо.

-  Так за что же   ты пошел воевать?!

И начинается натужный, несвязный речитатив про «границы», «суверенитет» и, конечно, «демократию».

Совершенно очевидно, что конфликт раздут искусствен­но, он резко противоречит ходу свободного экономического развития посткоммунистической Югославии, насущным ин­тересам людей всех вероисповеданий. Качество жизни снизи­лось на несколько порядков.

Так   в   чем   же   дело?

Дело в кардинальном изменении всей общеевропейской политической ситуации после объединения Германии, рас­ширяющей теперь сферы влияния. В этом аспекте с Хорва­тией все ясно. Традиционно Хорватия - меч Германии на Балканах. Когда в Германии создавали концлагеря (Заксенхаузен и проч.), тогда и Хорватия создавала концлагеря (Ясеновац и проч.). Сегодня немцы ходят в демократах, и хорваты тут как тут - тоже большие демократы. Что будет завтра?

Сложнее дело обстоит с босняками-мусульманами. Кто дирижирует ими? Не спешите указывать на Турцию. Как по­казали события в Афганистане ни Запад, ни США не гнуша­лись оказывать изобильную материальную помощь ислам­ским фундаменталистам Хексматияра, отрубавшим ноги женщинам только за то, что носили юбки, а детям - руки за то, что ходили в школу.

Так что не все просто. Ну а Турция? Продиктована ли ее политика в нынешнем кризисе, как утверждают турки «исторической ответственностью за судьбу единоверцев» или Турция, используя некий шанс, стремится вернуться на Балканы, откуда ее сто лет назад штыками вышвырнули мои прадеды вместе с сербскими повстанцами.

Что касается России, совершенно очевидно: нынешняя примитивно-близорукая политика ее правительства на Бал­канах моей Родине даром не пройдет. Все придется исправ­лять и возвращать. Все! Сегодня Россия впрямую не ощуща­ет свою уязвимость на данном стратегическом направлении, в угоду сиюминутным псевдоинтересам предает исторических союзников, завтра придется кусать локти. К тому времени гражданин России Ельцин будет на пенсии писать мемуары. Он, возможно, напишет: «Да, признаю: мы недооценили важность балканского вопроса...».

Исправлять придется преемникам.               

28 января  1993 г .

МИРНАЯ ВСТРЕЧА СЕРБОВ С ХОРВАТАМИ

Осенью 90-го, в разгар боев в Хорватии, сербский верто­лет перебрасывал подкрепление на Славонский фронт. В это время линия фронта подвинулась и вертолет приземлился уже на чужой территории. Двенадцать бойцов один за дру­гим спрыгнули на некошеный луг. Летчик, перекрывая гул винтов, крикнул: «Ваши где-то рядом, поищите тут!». И уле­тел.

Бойцы озирались, пытаясь сориентироваться. На опушке показалась группа в такой же форме.

- Эй, - позвал один из сербов, - мужики, идите сюда!

Незнакомцы подошли. Все закурили, угощая друга друга.

-   Ребята, знаете,  мы  как бы заблудились, - продол­жил   серб.    -  Где   позиции?

-  Сербы только что отошли туда, - махнул рукой по­жилой,   богатырского   сложения   мужик.

- Э...   э...   кто   отошел?

- Сербы.

- А   вы   кто?

-  А мы - хорватская  милиция.

-   А   мы  -  сербская   пехота.

Все вдруг перестали курить и принялись с тревогой ог­лядывать друг друга. У обеих групп оружие под рукой, чис­ленность примерно равна... Повисло тяжелое молчание.

-  Вот что ребята, - сказал, наконец, пожилой, - нам эта война не нужна. Я маму... того, кто ее затеял.    Но тут, рядом, эти черные.  Вы  им лучше не попадайтесь:    зверье. Вот этой тропкой бегите в лес и метров    через 300 увидите ручей. За ручьем - ваши. Не бойтесь, в спину стрелять не будем.   Слово.

И  товарищи   пожилого  дружно  закивали.

Сербы поверили, потому что те и другие говорили на од­ном языке. Потому что всего месяц назад они жили в одном государстве, вместе учились, работали, танцевали в кафе. По­тому что яд ненависти еще не отравил души.

Сербы ушли по тропке в лес, подставив спины, в кото­рые никто не выстрелил.

7 апреля 1993 г.

СЕМЬЯ ПОПОВИЧ ПРОДОЛЖАЕТ СРАЖАТЬСЯ

В Сараево на улице Братства и Единства стоит печаль­ный дом с вывеской на сербском и английском: «Комиссия ВСР по обмену пленными и интернированными». Сюда сте­каются сведения о всех оставшихся за фронтовой чертой, о пропавших без вести. Каждый, кто пробрался с той стороны или вызволен путем обмена, дает Комиссии сведения - кого встречал за линией фронта живыми или слышал, что живы, об их местонахождении, состоянии здоровья, материальном положении... Таким путем не раз удавалось получить доказательства, что человек, который в обменных списках, пред­ставляемых друг другу враждующими сторонами, числится как погибший, на самом деле жив. Все сведения заносятся в компьютеры.

У здания в любую погоду бесконечная вереница запла­канных, закутанных в черное женщин в надежде узнать хоть что-то о родных и близких. То и дело подходят хмурые мужчины с оружием. Эти в очереди не стоят, протискивают­ся к столу:

- Дарко,  о   моих   что-нибудь  известно?

-   Пока   нет,   Сава,   извини...

Солдат матерится и уходит опять па позиции.

Но в компьютерах Комиссии накапливаются и иные сведения -  свидетельские показания о геноциде против мир­ного населения, о пытках в тюрьмах, о казнях, о произволе местных властей, имена палачей и их покровителей.

Сербское население самопровозглашенной фундамента­листами «единой демократической республики Босны и Гер­цеговины» поделено сегодня ими на 4 категории: 1. Плен­ные. 2. Пособники врага. В эту категорию занесены все, кто высказал хоть какое-то несогласие с «властью». Стандартное официальное обвинение - «сигнализировал(а) врагу раке­тами или по радио». Это не важно, что ни ракет, ни радио­станции при обыске не нашли - значит успел уничтожить.

Первые две категории содержатся в тюрьмах и лагерях, разумеется, без суда и следствия.

Третья категория - мужчины призывного возраста. На­ходятся под домашним арестом и привлекаются к оборони­тельным работам под конвоем - в составе «рабочих рот».

Четвертая   категория - все  остальные.

Об этом и многом другом рассказал мне Дарко Кртинич, заместитель Председателя Комиссии, куда я пришел напи­сать о ее работе. Много изломанных войной судеб, леденя­щих кровь свидетельств прошло перед глазами, пока я ра­ботал с документами, любезно предоставленными Дарко.

- Юра, хочешь я расскажу тебе одну историю, случив­шуюся совсем недавно, - предложил Дарко. - Это в об­щем-то обычная история. Обычная. Но так получилось, что я сам занимался ею от начала и до ... ну, конца у этой исто­рии нет. Ей конец - войне конец. Слушай:

-  Жила до войны в Добринье в собственном доме друж­ная семья Поповичей: отец Чедомир (60), мать - Эсма (55, мусульманка)  и сын Зоран  (25). Добринье - район Сараева. Тут началась эта война. С первых дней Добринье оказа­лось захваченным сепаратистами, но Зоран успел уйти и вступил в сербскую армию. О судьбе родителей ничего не знал. В начале июня сербские подразделения освободили часть Добринье (Добринье - 4), до отчего дома Зорану оста­валось буквально два квартала... Но фронт встал, опоясав­шись колючкой, минными полями, траншеями и дотами. Зоран стал ждать следующего наступления.

Тем временем во вражеском стане пронюхали, что Зоран в рядах ВСР, что он рядом и под предлогом «шпионской связи» арестовали отца. Беда Чедомира заключалась в том, что это был, по нашей терминологии, «неофициальный арест», его произвела фундаменталистская группировка, контроли­рующая данный район. Чедомира бросили в т. н. «частную» (принадлежащую этой группировке, точнее ее главарю) тюрьму. Сколько таких тюрем мы не знаем, а что в них тво­рится - вообще никто в мире не знает - ни одна между­народная комиссия туда не доберется. Весь ужас в том, что «правительство» Изетбеговича открещивается от такого арес­та: мы, мол, его не санкционировали, ничего не знаем.

Все, что я расскажу дальше, со слов Чедомира зафикси­ровано в памяти компьютера и документально оформлено.

Эта частная тюрьма располагается в подвале бывшего магазина «Сунце» («Солнце»). Тогда в ней находилось около тридцати человек, имена тех, кого запомнил, Чедомир нам назвал. Подвал небольшой, люди напиханы как сельди в бочке, на бетонном полу вода по щиколотку. Арестован­ных избивали по нескольку раз в день, просто так, без вся­кого «допроса» (допрашивать не о чем). Били ножками стульев по голове, по почкам, били так, что мясо отставало от костей, мочились в рот узникам, приговаривая, что это «божья роса». Любимая шутка палачей - приставить нож к горлу и, наблюдая за реакцией жертвы, под хохот пьяных дружков, объяснять: «Сейчас зарежу как барана, и никто не узнает...». По ночам 3 - 4-х узников уводили, говоря, что на работы, но никто не возвращался, а утром вталкивали дру­гих.

Но у Чедомира  на свободе оставалась жена Эсма, му­сульманка.  Она  подняла  тревогу, начала  хлопотать и через два  месяца   (в августе)   Чедомира перевели в государствен­ную тюрьму «Виктор Бубань»,    т. е. мы    узнали о нем, - уточнил Дарко и продолжил, -    в «государственной»  тюрьме немного легче, хотя Чедомир ни сам не видел и ни от кого не слышал, чтобы ее хоть раз посетила комиссия Крас­ного Креста, а ведь он пробыл там почти до октября. Юра, обрати внимание: нашу тюрьму «Кула» Красный Крест -французы, англичане - исправно посещают каждый месяц и пока ни одного нарекания. Ну ладно... Так вот, в «Бубани» порядки помягче, но и там любимая шутка палачей - нож к горлу, и там избивают людей чем попало (никто из пер­сонала не пройдет мимо арестанта, чтобы его как-нибудь не стукнуть ногой или кулаком). Кроме того, в специальной камере администрация тюрьмы содержит 18 сербских деву­шек от 13 до 20 лет, которых использует как наложниц.

И все-таки теперь-то мы смогли ответить сыну, где отец и начать переговоры об обмене. Такие переговоры проходят на ничьей земле. Дело очень нервное, опасное, а тогда, осенью, страсти еще ой как кипели... И все-таки нам уда­лось обменять Чедомира, но его жену Эсму местные князьки соглашались отпустить за линию фронта лишь за 3000 марок (по таксе). У родственников Чедомира таких денег не было...

Ночью я повел отца на встречу с сыном (на позиции в Добринье тогда можно было пройти только ночью). Сцену, свидетелем которой оказался, я не забуду до конца жизни: в полуразрушенной комнате при свете фронтовой коптилки сын не узнал отца.

- Ты не мой отец, - говорил сын, поворачивая к огню стоящего перед ним седого как лунь, исхудавшего человека (Чедомир потерял в весе более 30 кг).

- Я твой отец, сынок! - отчаянно повторял Чедомир.

Сын принялся дотошно расспрашивать отца про дом, про мать, какие платья она носила, какие блюда готовила. Эта душераздирающая сцена продолжалась минут 15. На­конец сын поверил. И заплакал.

Врачи предупредили Чедомира - он должен на три месяца лечь в госпиталь для восстановления здоровья, ина­че последствия пыток скажутся самым трагическим обра­зом. Но Чедомир не послушал врачей и остался на пози­циях с сыном.

Теперь надо было выручать Эсму. После отказа запла­тить, всякие переговоры с местными властями потеряли смысл. Сама Эсма к этому времени еле передвигалась - у нее отекли ноги. Она легла в городскую больницу, и, та­ким образом, исчезла из поля зрения властей в Добринье. В              ее судьбе огромное участие приняли врачи-мусульмане. Они установили с нами контакты, и Эсму в конечном итоге удалось обменять. Так что мир не без добрых людей даже на той стороне. Эта война нужна только Изетбеговичу и его клике, а простые люди помогают друг другу.

И вот на позициях в Добрннье встретилась вся семья: отец, мать и сын. Я присутствовал при встрече, она была и радостной и трагичной одновременно. Мать осталась на по­зициях - убирала в солдатских комнатах, стирала, хлопо­тала на кухне. Непрочное военное счастье пришло в семью. Думаю, они были счастливы по-настоящему. Но недолго продолжалось это счастье... Предсказания врачей в отно­шении здоровья Чедомира стали, к несчастью, сбываться самым печальным образом. Через месяц его пришлось гос­питализировать, но поздно...

Как-то одним ненастным днем по осенней распутице я спешил по делам Комиссии в Лукавицу. По дороге встре­тил похоронную процессию. Сердце оборвалось, когда узнал в колонне Эсму в черном и Зорана.

Вот так. А мать и сын, похоронив главу семьи, остались на 1-й линии. Они продолжают сражаться.

- Хочу еще раз подчеркнуть - история эта по нынеш­нему времени самая обычная, но от начала ей выпало зани­маться мне. И теперь я чувствую, моя судьба оказалась в какой-то необъяснимой связи с судьбами этих людей, - так закончил Дарко Кртинич рассказ.

Февраль, 1993 г.

ИНТЕРНИРОВАННЫЕ

Периодически будоража общественность, средства мас­совой информации Запада (да и России) обходят сообще­ния об «ужасных», «невыносимых», «нечеловеческих» усло­виях пребывания пленных и интернированных в сербских «концлагерях» и «застенках». При этом сравнения с «прак­тикой» фашистов обязательны. Я решил разобраться, что за этим стоит и явился к председателю комиссии ВСР по обмену пленными и интернированными капитану Драгану Булаичу, зная, что он имеет доступ в подобные учреждения. Могу ли я туда попасть, капитан,- осторожно спросил я, ожидая если не дипломатических уверток (среди сербов это  не  принято),  то  обещания    «согласовать»  и   «утрясти» «этот   вопрос»   в   «инстанциях».

- А, начитался усташской пропаганды, - развеселился Драган, - в таком случае едем немедленно, дело серьезное.

И вот мы трясемся в «Ланд-ровере» по разбитой воен­ной дороге. Наш путь в тюрьму «Бутмир», известную в на­роде под названием «Кула». Свое грозное имя («кула» с тюрского - «крепость») она не оправдывает. До войны здесь располагалось исправительно-трудовое учреждение полуоткрытого типа, где находилось 500 - 600 осужденных. Они имели свободный выход в пределах сараевского района Лукавица, содержали ресторан, солидное поголовье коров, свиней, 20 тыс. кур, в озере разводили зеркальных карпов. Действовало также предприятие по изготовлению строитель­ных железобетонных блоков. Прибыль от хозяйства шла в карман заключенным, а на предприятии неплохо платили.

- Сейчас в «Бутмире» содержится около 120 человек. Большинство - интернированные, однако есть подследствен­ные, есть и осужденные судом, - поясняет Драган, - фронт проходит в километре от ворот тюрьмы. Никаких карпов сейчас, конечно, нет, но коровы и свиньи сохранились. По­немногу действует и предприятие, но, как сам понимаешь, работает уже не на созидание.

«Бутмир». Забор из декоративной сетки. Обычные во­рота обычного учреждения. Обычная проходная, на которой нас никто не окликнул: охранник с пистолетом, повернув­шись спиной к воротам, весело болтал с какой-то женщиной. А вышек и пулеметов я, как ни высматривал, не увидел. Не услышал я и лая овчарок. Мы прошли в контору. Навстречу поднялся офицер охраны:

- А, рус пришел! Привет, батюшка! Слыхали о тебе. Хо­чешь посмотреть, как живут заключенные? Нет проблем, но автомат придется оставить здесь.

Мы идем между строениями по двору. Вот - заключен­ные в черных куртках пилят дрова двуручными пилами на козлах. Другие выносят из столовой бачки с помоями. Ча­совых с автоматами не видно, вероятно, здесь принята какая-то другая система охраны.

Вот и главный корпус. Я узнаю его по решеткам на окнах, ибо до сих пор на зданиях, которые проходили, ре­шеток не было. В небольшом вестибюле за перегородкой дежурный офицер. Короткий обмен репликами и мы прохо­дим в длинный узкий коридор, куда выходят двери камер. Они открыты: заключенные на работах. Захожу в одну, осматриваюсь: обычное помещение камерного типа, очень чисто, больше десятка кроватей, некоторые в два яруса. Кро­вати застелены солдатскими одеялами, ни наволочек, ни простыней нет. В помещении тепло, работает отопление.

Такая же картина в других камерах, в одной мы застаем двоих арестантов в обычной гражданской одежде.

Освобождены   врачом   от  работы, - сообщает  сопровождающий    и    представляет   меня:

- Это русский  журналист.  Будете с  ним  разговаривать?

- С удовольствием, - одновременно произносят оба. По­моложе в пиджаке, спешит представиться:

- Арис Есенкович. Немного есть в фамилии от Сергея Есенина. Очень люблю его поэзию.

-   Вообще  русская    литература    бесподобна, - вступает в разговор тот, что постарше, в свитере,  - считаю, равной в   мире   ей   нет.

И   представляется:

- Ислам Зулович, 36 лет, командир батальона ЮНА, бывший, конечно.

На столе раскрытая книга: Золт Наршани. «Ференц Лист. Венгерская   рапсодия».

- Это Вы читаете, капитан? - интересуюсь.

-  Это  я,      -   произносит Арис.

- Что, и библиотека в тюрьме есть?

- Когда-то была, но сейчас не работает, книги, если по­просить,   приносит   охрана.

Арису Есенковичу - 29. Интернирован в июне 1992, как лицо призывного возраста редкой военной специальности, обязанное служить в армии т. н. Республики Босны и Гер­цеговины, чьи лидеры несут полную ответственность за раз­вязывание гражданской войны. Арис в свое время служил в ЮНА, высококвалифицированный связист.

- Мне эта война не нужна, - горячится он. - Я ком­мерсант, до войны имел все: небольшое торговое предприя­тие, «Мерседес», собственный дом, свободу действий. За что мне воевать? За то, чтоб у меня было два дома? Два «Мерсе­деса»? Смешно. Сейчас у меня ничего нет, все сгорело. Жена с 15-месячной    дочкой    ютится  у    родственников за линией фронта. Никаких известий о них не имею с июня. Мне уже ничего не надо, пропади оно все пропадом, только бы уви­деть жену и дочку.

-   Что Вы ели сегодня на завтрак?

Арис   отвечает,   не   задумываясь:

-   Молоко   и   джем.

- Вчера   на   ужин?

- Фасоль.

Это то, что мы едим на фронте каждый день. Кроме мо­лока. После Герцеговины я молока в глаза не видел.

- Посещала ли  Вас здесь  какая-либо комиссия?

- 19 февраля была комиссия Красного Креста, французы и англичане. Обещали наладить связь с семьей.

- Вы здесь с декабря, а до этого были в лагере в Маняче. Об этом бывшем лагере хорватско-босанская и западная про­паганда рассказывает ужасные веши.

-  Лагерь, конечно, не курорт и даже не тюрьма «Кула», а гораздо хуже. Там скопилось несколько тысяч    человек в неприспособленных помещениях. Однако никаких побоев, пы­ток и издевательств, никакого голода там не было. А в бы­товом отношении было тяжело,  это так.  Когда лагерь рас­формировали,  меня  перевели сюда. А здесь совсем    другое дело.  Сохранился  старый, довоенный  обслуживающий  пер­сонал.  Это  профессионалы своего  пусть  тюремного,  но  все же дела. У них своя культура общения, свой имидж, кото­рый они блюдут, своя профессиональная честь.

Пехотный батальон капитана 1-го класса Ислама Зуловича не сделал ни единого выстрела ни в ту, ни в другую сторону. Однако капитана 1-го класса, мусульманина, на всякий случай интернировали по принципу: чужая душа - потемки. В «Бутмире» он уже 9 месяцев. За линией фрон­та жена, дочь 11 лет, сын 14 лет. Месяц назад слышал в транзисторе голос жены - выступала по радио, искала му­жа.

-  Ни  в коем случае нельзя было так, сходу, провозгла­шать республику, - вздыхает Ислам. - Здесь специфиче­ские   условия,   население   перемешано.

-  Что  будет  дальше,  господин   капитан?  - любопытст­вую   я.

- Думаю, люди перебесятся и опять начнут жить в ми­ре. Это какой-то вирус.

И Арис и Ислам - атеисты, первый вступил в комму­нистическую партию в 18 лет, второй в 19. Верили. Но не в Бога. Сегодня они ничего не имеют против Бога, уважают религию как моральную силу, но не молятся.

Оба живут одной надеждой - на размен с интерниро­ванными на другой стороне. И тут возникает опасный вопрос: как поведут они себя, если их разменяют? Я им этот вопрос не задал. Человеку в неволе его задавать бессмыс­ленно. Тем более, что ответ-то ясен: по закону «демократи­ческой» БиГ они должны воевать. Откажутся - продол­жат свои дни в тюрьме, только уже в той, в босанской, где пребывание в «Куле» им покажется земным раем.

Что касается их нынешнего состояния, то находятся они, скорее, не в тюремных условиях, а на казарменном по­ложении. То есть в том положении, в котором сегодня оказалась вся Сербия.

21 марта 1993 г.

РАБОЧИЙ ВЗВОД СТРОИТ ДОТ

Бывают же случайности на свете: средь бела дня шальная мина разорвалась у амбразуры дота, взрывной волной опрокинуло печку и сейчас же столб огня заплясал на месте, где был дот. То-то радость «турцам»! (Небось побежали - доложили, как лихо уничтожили сербский дот!). Вспыхну­ли, конечно, устилавшие пол бесчисленные хорватские пор­нографические журналы, непонятно как регулярно попадаю­щие к нам. А там пошло...

Нас с Бранко в этот трагический момент в доте не бы­ло - мы рядом, во дворе чистили пулемет - тяжелый, 12-мм американский «браунинг». Бранко кошкой метнулся в огонь и выволок подсумки с патронами. Дот пылал долго и дымно, горохом трещали в огне оставшиеся боеприпасы. К утру от гнезда сопротивления остались одни головешки. После завтрака пришли пятеро в синих халатах, в си­них легких кепи, в рабочих рукавицах. Рабочий взвод - босняки, отказавшиеся воевать, русоголовые синеглазые мусульмане. Самому молодому лет 18, старшему немного за 30.

Работы хватает: очистить яму от пепла и головешек, углубить и расширить, выложить кирпичом амбразуры, настелить двойной накат из бревен и засыпать землей.

Я сижу, греюсь на солнышке и наблюдаю. Здесь чув­ствуется коллектив. Все слушаются плотного высокого бо­родатого босняка. Он не выпускает из рук лопату, распоря­жается коротко, спокойно, одним, двумя словами, чаще жестом. Работают ребята ровно, привычно, толково. Не медленно и не быстро. Подгонять их некому, разве что Бране - пожилому гражданскому сербу, который в роте обеспечивает всю хозяйственную часть - дрова, воду, посуду, белье. Бране здесь единственный, так сказать, представитель «ад­министрации». Однако он по профессии строитель, сам в гуще дела: то с ломом, то с киркой.

Работа спорится. Время от времени то один, то дру­гой садится и закуривает, а работа не прекращается. Так продолжается часа два.

Из соседнего дота вылазит упитанный боец, садится на стул, закуривает и, щурясь на солнце, лениво наблюдает за строительством. Вот один из босняков присел...

- Что уселся, мать твою...  - срывается со стула боец.

Босняк молча поднимается и берет лопату.

-  Да он устал, - вступился один из работающих.

Это   вывело   бойца   из   себя:

-   А тебя кто спрашивает, падаль! -     он подскочил к за­ступнику и замахнулся. Но не ударил. Плюнул и ушел.

Несколько минут работа продолжается в тягостном молчании, но постепенно входит в обычный ритм.

Старший из босняков смотрит в мою сторону и произ­носит, ни к кому не обращаясь:

-   Наш рабочий взвод дружный, мы работаем на совесть.

Понемногу  взвод   пополняется  добровольцами:     на   по­мощь  приходят  пожилые,  но умелые  мужики    из  соседних домов. Работа кипит. К обеду яма расчищена и расширена. Взвод обедает с нами из общего котла  и опять приступает к   работе.

Появляется   долговязый   длинноволосый   парень   в   чер­ной шляпе. Это Йоко, боец нашей  роты, у него    месяц на­зад на Моймило погиб отец. Йоко под градусом. Он направ­ляется   к   яме   и   кричит:

- А ну становись  в одну шеренгу!

Рабочие-сербы,   добровольцы   из   соседних     домов,   пы­таются  урезонить  Йоко, да  где там!:

- Быстрее, я сказал! -  Йоко срывает с плеча  автомат.

Босняки   бросают  работу и  выстраиваются   в  неровную шеренгу.

-  Вы уже должны начать накат, а вы только яму выры­ли,     -  заявляет   Йоко.

-  Для наката еще надо бревна подготовить,    - возража­ет    старший   босняк.

-  Сколько надо - бревна подготовить?!

- Часа   два.

Йоко   передергивает   затвор:

- Вот если через час бревна не будут готовы, тебя первого расстреляю, понял? Лично расстреляю. Лично тебя. И каждый час буду по одному расстреливать, пока не кон­чите. Р-разойдись! - Йоко уходит.

Босняки возобновляют работу в прежнем темпе, к брев­нам никто не притрагивается.

Так они работают часов до пяти и расходятся по домам. Утром после завтрака все опять на месте, работа продолжа­ется .

-  А какие существуют наказания за плохую работу? - поинтересовался   я   у старшего.

Он   пожал   плечами:

-   Нас не наказывали... В тюрьму, наверное, могут поса­дить. А в другом взводе один  парень провинился, так весь взвод   налысо   остригли.

К концу второго дня на месте сгоревшего дота стоял новый - с тремя амбразурами, просторный и надежный.

17 апреля 1993 г.

«И  скажи  мне откровенно,

Да  не  в  шутку, а  всерьез.

С точки зрения военной

Отвечай  на  мой вопрос».

               А.   Твардовский.

ДИАЛОГИ

МИРОСЛАВ ТОХОЛЬ -

ЧЕЛОВЕК, ПИСАТЕЛЬ, МИНИСТР

Мои сербские друзья - переводчица и писатель Ирина и Семен Романийские - предложили встречу с министром ин­формации Сербской республики Босны и Герцеговины Ми­рославом Тохолем. «Дело не в «министре», - говорили они, - Мирослав - наш коллега, еще два года назад -  один из ведущих писателей страны. Издал несколько романов. Мно­го шума наделал последний роман «Стыд» (1989). Роман легко взял ряд престижных премий, его стали готовить к пе­реводу на разные языки, в том числе на русский, но... на­чалась эта война...».

Министр-писатель - это всегда интересно, я с благо­дарностью принял предложение.

Поднимаемся на первый этаж бывшего пансиона «Кошут». Оказывается мы с министром соседи: на первом этаже в комнате холостяков-журналистов останавливаюсь я, когда посещаю СРНА - Сербское информационное агентство. А вообще «Кошут» переполнен журналистами и их семьями.

Хозяин - средних лет, высокий, плотный, бородатый, спутанные темно-русые волосы, встречает нас на пороге по-домашнему, в шлепанцах и свитере. Я жму руку и ози­раюсь, не считая нужным скрывать любопытство: не знаю, как у министров, а у журналистов глаз острый, ничего не скроешь. Я много раз видел, как живут писатели, и ни разу, как министры. А увидеть, как в 10 км от фронта живет ми­нистр воюющего государства - редкое счастье журналиста.

Я в коморке-мансарде: скошенный потолок, окно на крышу, стол, две узкие кровати, стул. Все! Ну стул мы от­дали даме, а сами разместились на кроватях. Из «министер­ского» я обнаружил лишь компьютер «Ай-Би-Эм» да кра­сивый телефон. И... автомат Калашникова модернизирован­ный, со складывающимся прикладом. Он стоял в углу у из­головья кровати.

-   Умеете ли  Вы из  него стрелять,  -  с  ходу ляпнул я, начисто забыв о решении как можно меньше касаться войны и   как   можно  больше      -   Культуры.

-  Не только    умею,  но  и  приходилось,     -  невесело ус­мехнулся министр, разливая виски по стаканам. Одного ста­кана не хватило, Ирина принесла из соседнего номера.

Мирослав предложил сигареты «Дрина». Такие выдают нам на фронте 20 пачек в месяц. Среди гостей курящих не оказалось и хозяин, спросив разрешения у дамы и от­крыв окно, затянулся, поясняя:

- Стрелял я во дворе родного дома, на Грбавице, где Вы сейчас сражаетесь. То было в первые дни войны, мы отбивали натиск озверелой вооруженной толпы экстре­мистов.

-  Удалось   ли   отбиться?

- Нет,  пришлось отступить.  Но  мы  с  соседями    успели эвакуировать семьи, это главное. Сейчас мои - жена, вось­милетняя  дочь  и    четырнадцатилетний    сын    в    Белграде, ютятся  и одной  из  комнат редакции   «Явности».

Боже мой! Сколько я здесь слышал подобных историй!

-   Мирослав, - сказал я, - на моей родине твердо счи­тают:  писатель  может  быть кем  угодно  -  министром,  ав­томатчиком,  космонавтом...  Но профессия    у  него одна  - Писатель. И я хочу спросить: написали ли Вы свой Главный роман,   или   еще  нет?

-   Я пишу его, - ответил писатель, - пишу каждый день и напишу. Перед самой войной я собирал материалы по истории Восточной Герцеговины, откуда родом, о становлении и развитии ее культуры, о людях, поднявших эту культуру на  должную высоту   Конечно,  имена Любе Братича, докто­ра Мичо, Богдана Зимунича в России вряд ли широко изве­стны, но для нас они святы...    Короче, работа подходила к концу, когда начались бои на Грбавице. И рукописи сгорели вместе с домом. И все-таки Булгаков прав: частично я руко­писи восстановил, но замысел изменился. Я понял, есть пря­мая связь  между тем, что происходило  в те века  и сегод­няшним днем. Прямая связь. Я стал вести дневник за каж­дый день  войны,  начиная с того проклятого дня, когда на Пасху   в   Плитницах  хорватская   милиция   напала   на  сербское население и пролила первую кровь... Это будет одно произведение. Смею думать, это совсем новый опыт литера­туры.

- Связь с прошлым глубока и несомненна, - согласил­ся я, - знаете, как-то не верится в злодейскую силу отдель­ных личностей: Гитлера, Павелича или поближе: Туджмана, Изетбеговича... Где корни нынешних событий?

- Корни эти в глубине веков. По Балканам полтысяче­летия проходила граница христианского и мусульманского миров. И другая граница -  европейского католицизма во главе с Ватиканом и православия, где после падения Кон­стантинополя ведущую роль стала играть Москва. Здесь клубок интересов Востока и Запада, здесь непрерывно шла борьба. А ближние корешки в Балканских войнах. А те, что совсем на поверхности - это, как выражался Михаил Гор­бачев, «новое политическое мышление» и «общеевропейский дом». Возможно, обитатели некоего «общего дома» и нача­ли мыслить «по-новому», только вот интересы остались уди­вительно старые: все тот же клубок.

-  Скажите  откровенно,  есть ли  историческая  вина  Рос­сии   в   происходящем?

-  Очень большая вина, но не России,    а  правительства. Сегодня оно отказалось играть ту роль, которую шесть ве­ков играла на Балканах Москва, и бросило нас на растер­зание нашим историческим врагам. Кремль ведет себя так, как  будто  он  олицетворяет  какую-то  второстепенную,   ма­ленькую страну,  а  не  мировую державу,    чей  интеллект и культура  светили  и  светят  всему  миру.    Сигналом  к этой войне  послужило  разрушение   Берлинской  стены.     Вопрос: только ли к этой войне? На  Балканах  истоки обеих  миро­вых  войн.  И  не только  их.

-  Но... стену невозможно было сохранять дальше, — воз­разил   я.

-  Приветствую объединение немцев. Но стену надо было сохранить как памятник, как символ, как назидание другим поколениям немцев. Ее разрушение - как бы снятие исто­рической вины с Германии, как будто не было войны, конц­лагерей, десятков миллионов замученных. Слышите, из Гер­мании уже раздается: «А мы не можем отвечать за события пятидесятилетней  давности...».  Там  разрушили  стену, здесь поставили три новых: вокруг Югославии, между боснийскими сербами, между хорватскими сербами, - министр гово­рил спокойно и твердо, ровным, чуть усталым голосом. И только раз запальчивость и обида прорвались наружу. Он воскликнул как-то по-детски:

- Ах, ладно! Все это политика. В Кремле, вероятно, считают, что действуют на благо России. Но... за что они обижают нас! Почему обвиняют чуть ли не в каннибализме.

Что я мог возразить министру? Вот уж поистине мир встал вверх дном. Католическая инквизиция - не канни­балы, турки - не каннибалы, немцы и усташи - уже не каннибалы, сегодня сербы каннибалы. Есть в России поговорка: кто старое помянет, тому глаз вон, а кто его забудет, тому два вон! Впрочем, я, как журналист, придер­живаюсь мнения, что старое надо непрерывно напоминать. Например, если б японцам почаще напоминали, как они в Шанхае за три дня и три ночи вырезали сотни тысяч че­ловек, а изнасиловали еще больше, они б сегодня не так громко требовали б возврата Курильских островов, придуриваясь, что будто б не было войны. Мол, можно развязывать войны, зверствовать, а после требовать восстановления до­военных границ!

В первую мировую в Босне и Герцеговине среди серб­ского населения погиб каждый второй мужчина, 1,8 млн. человеческих жизней заплатила Югославия за вторую ми­ровую, 80% сербы. 500 лет сражались сербы против ту­рок и эти потери уже никто не сочтет... Есть ли еще народ с такой трагической судьбой? А если есть, то много ль их, та­ких народов?

Я поймал себя на том, что задумался. Молча смотрит на меня Мирослав Тохоль, мои искусные переводчики Ири­на и Семен. А я здесь, чтобы задавать вопросы.

- Я пятый месяц на фронте и кое-что повидал. Бои идут, в основном, в сербских населенных пунктах. Уже один этот факт доказывает, кто реально зверствует над мирным насе­лением. Действительно, страдания сербов неисчислимы, и я хочу спросить: коль дело дошло до войны, почему нель­зя просто честно воевать - солдат против солдата. Почему надо сжигать заживо людей, отрезать им носы, уши, насиловать и заниматься тому подобными вещами? Ведь и хор­ваты, и босняки еще в 1921 году добровольно объединились в одно с сербами государство. Ведь еще каких-то два года назад все жили дружно, женились друг на друге, дети хо­дили в одну школу. И вдруг на тебе! Что случилось с людьми?

- Да, объединились добровольно. Но союзное государ­ство могло существовать и существовало при одном условии: если сербы чем-то жертвовали ради других. Политика «про­летарского интернационализма» истощила Сербию. Здесь полная аналогия с Россией, которая также отрывала от се­бя и давала республикам. Чем же отплатили ей республики?

Что касается зверств, то причины у хорват и мусуль­ман тут разные. Общим является одно - махровый воинст­вующий национализм поднял со дна человеческой души все грязное, мутное. Хорваты, запятнавшие себя массовым ге­ноцидом против сербского населения в годы Народно-освободительной войны, испытывают сегодня к нам чувство убийцы к жертве. Вот пример. Есть в Восточной Герцегови­не село Пребиловцы. Вокруг - массовые захоронения жертв геноцида - 15 наполненных трупами и залитых бетоном ям, всего свыше 5 тыс. человек. Сейчас усташи опять явились на могилы своих жертв, взорвали их и тракторами сравня­ли с землей.

Сложнее с бывшими сербами, принявшими в годы ту­рецкого гнета мусульманство. Как ни объясняй этот факт, а суть одна: их предки склонили головы перед завоевателя­ми. Отсюда постоянный комплекс вины у следующих поко­лений. Это одно. Другое: славяне-мусульмане не имели близких связей с мусульманским Востоком, они жили чужой жизнью, чужой культурой, по законам другого мира, кото­рые они, европейцы, просто не понимали. Ведь Коран до сих пор во многих своих местах для них книга за семью печатями.

Одно накладываясь на другое, в экстремальных усло­виях войны порождает шизофрению.

Теперь о смешанных браках, раз вопрос затронут. Влюбленные не задумываются, когда вступают в брак, мож­но ли соединить под одной крышей две несхожие культуры... Большинство таких браков при первом же испытании - увы! - распались. Проверку войной выдержали два типа браков: когда Он и Она имеют довольно низкий культурный уровень, и наоборот, когда Он и Она люди сильного интеллек­та: Любовь и высочайшая общечеловеческая культура по­могли им сохранить семью.

- Господин министр! Телевидение Сараева находится под контролем хорват и босняков. Когда дают ток, мы смотрим его. Действительно, против Сербии развязана тотальная информационная война. Но... мое впечатление: примитивно ведется. Например: людей, сражающихся у порогов своих домов, называют... «агрессорами». И такие ляпы постоянно. Что Вы думаете об этом?

-  Сначала скажу  вот о чем:  войны XXI  века  в первую очередь  будут  информационными  войнами.  Это значит:  по­беда в информационной  войне  - решающая    предпосылка победы  в вооруженной борьбе. На Западе это уже поняли. Например, лишь случайно стала достоянием широкой обще­ственности цифра: 500 тыс. погибших мирных иракцев, жен­щин, детей в войне в Персидском заливе.

На Сербии сегодня идет обкатка и отработка главных принципов информационных войн будущего, среди которых ведущий: «Обвиняй противника в том, что вытворяешь сам!». Вспомним Геббельса.

Что касается примитивизма, то, несомненно, он имеет место. Допустим, показывают по тому же ТВ кадры: «похо­роны жертв сербской агрессии», а на гробах православные кресты... то есть просто использовали кадры нашего ТВ. Но такое случается не от того, что противник глуп, и это не случайный «прокол». Просто есть такой принцип инфор­мационной войны: массирование негативной информации, а «чистых» аргументов для «массирования» не хватает (опять вспомним Геббельса!).

На лицах присутствующих напряжение и усталость: тя­желый получается разговор под гром орудий у Сараева. Выпили кофе, передохнули, и я попытался сменить тему:

-  Мирослав, вернемся к книгам. Ваши коллеги по Союзу писателей -    хорваты, босняки - где они теперь? Чувство­вали ли надвигающуюся угрозу, пытались ли противостоять?

Писатель тяжело вздохнул:

-   К сожалению,  почти  военная  конфронтация по нацио­нальному признаку началась в Союзе писателей задолго до первых выстрелов. Нас, сербов, обвиняли в «гегемонизме» и проч.  В Хорватии, в Босне и  Герцеговине, где в письме ис­пользуют   «латиницу»,   почти   не   выходили   произведения   на «кириллице»... ну и  все остальное в таком роде.

-  И все-таки вернемся  к книгам!    Ощущаете ли вы воздействие русских писателей? Есть ли у Вас среди них свои?

И   Мирослав   оживился:

-  О!   Я   вырос   в   атмосфере   преклонения   перед   русской литературой,   можно  сказать,  с   русской   книжкой   в  руках. Надо понять, что в этом отношении представляет собой моя родина   -     Восточная     Герцеговина,  город Люблине.  У  нас еще в начале XX  века  монахи  писали летописи  на  русском языке,  священников   к  нам   посылала  Московская   Патриар­хия.  Многие семьи   переселились  в  Россию  до  большевист­ского переворота и поддерживали постоянную связь с роди­ной. Например, дед жены был ранен в  1- ю мировую на Солунском фронте и ездил на лечение в Россию. Вернулся, пел русские песни, плясал вприсядку и всей деревне Масленовичи привил любовь к России. Да так, что его внучка теперь -  отличный переводчик с русского. Вообще из наших краев вышли  лучшие   профессоры   русского   языка     в   Югославии, лучшие   переводчики..

.

Я заерзал:    я    был  под Люблине,    сейчас там  фронт... Вовремя  прикусил  язык.  А  Мирослав продолжал:

-  Меня  обучала   русскому  языку    Мария     Кривошеева, дочь эмигранта. Она самозабвенно, фанатично любила рус­скую литературу и со всей страстью прививала эту любовь нам. Я до сих пор чувствую ее влияние. Сейчас там фронт. Жива   ли?

Я   не   выдержал:

-  Жива!  Я  знаю ее,  видел,  разговаривал    в    Требинье. Уж давно  на  пенсии,  а  все работает.

Мирослав  глянул   мне  в лицо  и счастливо рассмеялся. Потом   продолжил   задумчиво:

- Кого я считаю своим? Гоголь - мой. И Шукшин - мой. Они мне  ближе всех. К Шукшину у меня особая лю­бовь - величайшей внутренней силы писатель. Эх, да что говорить! А Бунин! А Достоевский! А Шаламов! Из живу­щих назову Лимонова, он импонирует мне и как писатель, и по взглядам. Восхищаюсь гражданским мужеством Битова.

-  А   Солженицын?    - подсказал   я.

-  Сложен.   «Архипелаг   Гулаг»  -  чистая   публицистика, а  вот  «Один  день  Ивана Денисовича»  почему-то вызвал  у меня неожиданную ассоциацию со «Старик и море» Хемин­гуэя.   Рассказы   великолепны.

- Как  Вы  охарактеризуете современное состояние лите­ратурных  связей   между  Югославией  и  Россией?

-  Со   стороны   Белграда,   считаю,     все   было  нормально. Белград  все  переводил  -     всех  ваших эмигрантов,    дисси­дентов,  все что-либо заметное в России.    Москва    ставила идеологические рогатки, ни слова против коммунистической идеологии.  Но теперь-то этих рогаток не существует!

- Тогда, что надо делать сейчас для реализации открыв­шихся   возможностей?

-   Главное, считаю, укреплять личные связи  путем  орга­низации литературных встреч здесь и в России. Еще созда­вать совместные  издательско-полиграфические предприятия. Вот путь. Основа, повторяю, укрепление личных связей.

Мы выпили еще по чашечке кофе и стали прощаться. И тогда я задал последний вопрос:

-  Скажите, Мирослав, вот сейчас, сегодня, здесь,  на го­рящей  земле  к  чему должен  призывать  Писатель:   к  миру или   к   победе?

Он   ответил   тотчас,   как будто   ждал:

- Писатель должен быть со своим  народом. Националь­ная честь и праведный мир, ничего другого нам не нужно.

Уважаемый российский читатель! Я уверен, что Миро­слав Тохоль обязательно напишет свою «Войну и мир». Я уверен, ты прочтешь. А я? Мне возвращаться на фронт. Но теперь я не забуду об этом романе, который пока не на­писан.

27 марта  1993 г .

МИЛАН ШОШО ИЗ   ШОШИ

Милан носит солидную окладистую бороду и очень по­хож на Емельяна Пугачева, каким тот выглядит на дошед­ших до нас портретах. Время от времени меня посещает мысль написать с Милана портрет Емельяна и выдать за подлинник. Борода у Милана, как и у других сербских опол­ченцев,  - не украшательство, а дань памяти четникам, «на­родным героям, борцам за свободу Югославии в прошлую войну». (В советской литературе четники проходят как «бур­жуазные националисты»).

- Тито на войне с немцами не перетрудился, - презри­тельно кривит губы Милан, - то все легенды, байки. Вот четники воевали, это да!

Милан рассуждает о той войне, не отрывая глаз от бинокля: он внимательно разглядывает Шошу - маленькое, покинутое жителями сербское село у подножия горы, на которой затаилась наша небольшая хорошо укрепленная позиция. Шоша - родное село Милана, но войти он туда не может: там хорваты, которых и на этой войне никто ина­че как усташами (фашистами) не называет.

Милан - командир моего взвода, по фамилии его здесь никто не кличет, только по названию села - Шошо. Мила­ну 25 лет, возраст для крестьянина солидный.

- Когда женишься, Милан? - поднимаю я вечную тему.

Милан тут же опускает бинокль и оборачивает ко мне круглое бородатое лицо:

-  Когда   Шошу   освободим.

- Что  ж,  и  молодка  на  примете  имеется?

-  Есть девойка, есть, - широко улыбается Милан.

- Так твое село можно за полчаса освободить. Я за ним уже несколько дней наблюдаю… - Значит так! - развиваю я план атаки, - ночью с трех сторон три группы по три че­ловека врываются в село и закидывают дома гранатами. Дело в шляпе. Беру на себя!

Милан хмурится. Видать подобный план ему самому не раз приходил в голову. Неуязвимый план. Но… не хочется Милану, чтоб на улицах родного села вдруг закипел ночной гранатный бой. Шошу война пощадила, дома целы, уйдут усташи, Милан с «девойкой» вселится в свой дом и сразу начнет крестьянствовать. Так думает Милан, но вслух ниче­го подобного не произносит. Вслух он пытается оспорить план:

- Там   минные   поля   и   посты.

-  Милан, не надо. Мы знаем, где у них  минные поля и посты, -     парирую я  первый    предусмотренный  мной  аргу­мент, - усташей человек 30, не больше. Засветло преодоле­ваем горно-лесистую часть маршрута, не    видную с постов. В сумерках вплотную подходим к деревне и залегаем. Часа в  3   ночи    -     атака.

Милан  молчит, затем  выдвигает второй аргумент:

-  Наши люди к таким действиям не готовы. Это ж надо на рубеже атаки часов шесть    в    засаде    лежать.    Дождь, грязь... Попробуй объясни, им, что нельзя ни курить, ни раз­говаривать.

Аргумент более серьезный:  на этой войне партизанские действия не в моде. Но и он мной предусмотрен:

-  Потому и идем малыми силами. Уж десяток дисципли­нированных бойцов найти можно. Я их потренирую.    Перед выходом   отнимем   спички,   сигареты.

Милан   опять   молчит,   и, наконец,   вытаскивает   третий аргумент:

- Сейчас   все-таки   перемирие.

Я только открываю рот, как за меня отвечают усташи: грохнул  миномет и над головой зашепелявила мина.

-  Вот!   Усек?  Вот   оно,  перемирие.  Это  из  твоей  Шоши бьют. И пока они там, нам здесь покоя не будет, хоть пере­мирие,   хоть   нет.

Милан  - человек честный.  Вздохнув, он  признает  не­сокрушимость   моей   логики:

- Ну ладно. Набросай план на листочке, пойду к коман­диру   роты.

Возвращается  Милан довольный,  но всячески пытается это   скрыть.

- Командир у себя план оставил, - небрежно бросает он, - хороший, говорит, план: так и сделаем. Но... когда команда будет. А без команды нельзя.

-  Ладно!  Нечего  петлять!    Скажи  прямо:  надеешься  на политическое   решение.

-  А что, и надеюсь. И все надеются.   Усташи замучались воевать,  навоевались досыта.  Вчера  на  их  рацию    вышел, говорят: осточертело все, по домам  пора. Такие ж  как мы люди.

-  Хорошо. А если политиканы определят новую границу как  раз по  краю твоего села, оставив    его за    Хорватией, тогда   как?

-   Вот  тогда   я  с  тобой   пойду.

- Без   команды   пойдешь?

-   Без   команды.

21  декабря  1992 года.

РАЗГОВОР С ПИСАТЕЛЕМ

Писатель Ристо Трифкович широко известен в Югославии. Опубликованы два десятка книг, из них пять романов. Читателям России Ристо Трифкович известен по сборнику рассказов «Сараевская фуга» (М., «Радуга». 1987) и по циклу новелл в «Иностранной литературе» (№ 4, 1987).

Оба перевода я прочел, и для меня несомненно: речь о ярком, самобытном, талантливом писателе и человеке.

Сегодня 69-летний писатель живет в Сараево, в 100 метрах от линии огня. К дому продвигаюсь перебежками, улица насквозь простреливается, все выходы из нее забар­рикадированы. Поднимаюсь на 5-й этаж массивного, серого, избитого пулями и осколками дома. Знаю, нет электричест­ва, но механически жму кнопку звонка, потом стучу. От­крывает невысокая полная женщина с круглым миловид­ным лицом и теплым взглядом карих глаз. Это жена пи­сателя Ангелина. Увидев человека в плаще и с автоматом, она не задает вопросов, а просто широко распахивает дверь.

-   Писатель  здесь  живет?  -     на  всякий  случай  спраши­ваю   я,

-  Да-да,   проходите.   Не  вздумайте  снимать  обувь.

Ристо  -  сухой,  сгорбленный,  с  космами  седых,   волос, но с живыми ясными глазами, встречает меня на кухне. Здесь кушетка, здесь тепло.

Представляюсь, передаю привет от общих знакомых, присаживаемся.

Разговор протекает под обычный сараевский аккомпа­немент - хлопки снайперских выстрелов, треск пулеметов, уханье минометов.

-   Скажите, Ристо, - начинаю я,        вы  -  человек - слож­ной  судьбы,  впрочем, обычной для  вашего поколения:   в   17 лет         партизанский   отряд, тяжелое ранение,  после  Победы  -      тюрьма...  За что  коммунист-партизан  Тито  посадил  коммуниста-партиза­на   Трифковича?

-  После войны Тито не поладил со Сталиным, или Ста­лин с Тито, уж не знаю. На Сталина мне было, в общем-то, наплевать,  но  на  партсобрании  я  встал  и  сказал,  что  Рос­сию надо поддержать.    Ну  и   дали два  года.  Отсидел  49-й, 50-й.

-  Сохранили  ли   веру  в  коммунистические  идеалы?

- Не сохранил. Вышел с сильно пошатнувшейся верой, а с года­ми утратил и остатки. В 1959 меня реабилитировали, но в партию так и не вступил.

-   Во что же Вы верили все эти годы?

- В человека я верил и верю. В гуманизм. Верю, что он в конце концов восторжествует.

-  Чтоб  кончить  о   прошлом:   скажите,  честно  ли   воевал Тито?   Сейчас   всякое   болтают...

-  Абсолютно   честно.   И умно.     Тито  -   хороший   воин. А после войны с ним произошло то, что и со всеми комму­нистическими   вождями:   заелся,   зазнался - не   выдержал испытания   властью.   Культ  личности   -       страшная   вещь.

-  Ну а как воевали четники - военные формирования ко­ролевского   правительства   Югославии?

-   Правда  заключается  в том,  что  на  борьбу с  фашист­скими   оккупантами   народ  поднялся   под  знаменем   комму­нистических идей, с  верой  в «светлое будущее»  после  вой­ны.   К  Тито  пришли  самые  талантливые  представители  интеллигенции:   ученые,  люди   искусства,  офицерство...  не  го­воря уж о рабочих и крестьянах. Четники не играли замет­ной роли  в войне, более того, считались нашими противни­ками.

-   У Вас есть рассказ «Сага о Думаковаце». В одной де­ревне давно и мирно жили мусульмане и сербы.    Началась война, и в деревне нашлись люди (всего несколько человек), которые стали настраивать жителей друг против друга. В результате деревня оказалась сметенной с лица земли, а после войны так и не возродилась. Завершаете Вы рассказ словами: «Слава Богу, это никогда больше не повторится!». Повторилось со стопроцентной точностью, только в больших масштабах. Уничтожены целые города именно по той схеме, которую Вы, с присущим Вам талантом, столь художест­венно описали. Вот Вам и вера в Человека! Что скажете?

-   Что же я могу сказать?  Поймите, я  не    политик,    я о политике   и   слышать   не  хочу!

-   Но я спрашиваю о судьбе Вашей Родины, а не о «по­литике».

- В обществе не было демократии. Отсутствие демокра­тии -  питательная среда для национализма. Вот он и вызрел. Национализм -  страшный наркотик. Его взрывная, направленная на уничтожение сила беспредельна.

-   Но  действие  любого  наркотика  ограничено...

-  Ох, не знаю.  Все три втянутых в конфликт народа - и сербы,  и  хорваты,  и  мусульмане    помимо    языка  имеют много  общего   в  культуре,  обычаях,  традициях.     Верю,  со временем взаимное притяжение окажется сильнее разделяю­щих   факторов.   Наверное,  будет  что-то  вроде    конференции. Но не скоро. А что будет завтра - никто не знает.

-   Скажите:   в  70-х,  в 80-х  были ли   какие-то    признаки надвигающейся   катастрофы?

-   Никто не думал об этом. Никто вообще    ни о чем не думал!

- В свое время  Вы  разуверились  в  коммунизме. Сохра­нили ли  Вы  веру  в  Россию?

-   Всегда  твердо верил  и  верю в  Россию.

- Есть ли   вина   России  в  происходящем?

-   Вина Горбачева и Ельцина велика. Они плохо просчи­тали ситуацию и бросили нас на произвол судьбы.    Однако эти  двое   -   не   Россия.

-   Ристо, какую из своих вещей Вы считаете наиболее сильной?

-  Романы:  «И  пробудился  человек», «Коголь». Коголь - это   фамилия.

-  Кто из русских писателей  наиболее почитаем Вами?

-   Гоголь,  Чехов,    Толстой.  Советские  -  Шолохов,  Ба­бель,   Булгаков,   Пастернак.

- Пастернак   как   писатель   или   как   поэт?

- И   как  писатель,  и  как поэт.

- А  если   взять  последние  20  лет?

- Тендряков,   Аксенов,   Распутин.

- У   всех   ныне  на   языке  Солженицын...

- Мне не нравится. Хороши рассказы, «Один день Ивана Денисовича».   Остальное...   много   политики,   публицистики.

- Пишите   ли   сейчас   что-либо?

-  За последний год написал серию рассказов, общее на­звание - «Под свинцовым дождем». Это о прошлой войне.

- Опубликовали?

-   Куда там!  -     писатель безнадежно машет рукой и по­казывает отпечатанную на машинке рукопись страниц в 200.

-  А   об   этой   войне   не   пишите?  

-   Нет.     

Сгущались сумерки. В окнах появился красноватый от­блеск - опять что-то где-то горит. На улице усилилась стрельба. Пора прощаться.

- Мне очень дорого, что Вы пришли, - с волнением го­ворит   писатель.

Я пожимаю легкую сухонькую руку, улыбаюсь хозяй­ке, и, подхватив в прихожей автомат, сбегаю по лестнице вниз.                                                                                    

27   апреля   1993   года.

БОЙ НА МАСТИЛОВОЙ    ГОРЕ

Имя командира батальона милиции специального на­значения Ивана Шкобо широко известно и очень популярно в општние Пале и в Сараево.

Ивану—33, женат, сыну 9 лет. Профессиональный работник МВД, в свое время окончивший высшую школу милиции, он особенно остро ощущал надвигающуюся на Босну и Герцеговину опасность тотальной гражданской войны. В его распоряжении были факты, о которых он докладывал руководству, но мер не принималось. Тогда, примерно за год до войны, группа патриотически настроенных сербских офи­церов армии и милиции, в которую вошел Иван, начала тайно вооружать население, создавать отряды самообороны и обучать их военному делу. Кто знает, сколько тысяч жиз­ней спасли эти дальновидные действия группы патриотов, когда босанские фанатики-фундаменталисты развернули кровавую резню сербского населения.

Свой первый бой он принял 2 апреля 1992-го, за три дня до «официального» начала боевых действий, защитив со своим подразделением население предместья Пале Лапишницы от набега отряда экстремистов.

Сегодня   батальон   Ивана   Шкобо  охраняет  территорию општины Пале, где находится правительство Сербской рес­публики БиГ. Одновременно батальон составляет подвиж­ный резерв военного командования данной территории и ис­пользуется для ликвидации угрозы прорыва обороны, для развития успеха во время наступательных действий, а так­же для проведения специальных операций, таких, как поиск и уничтожение диверсионных групп, извлечение тел погиб­ших из труднодоступных простреливаемых участков, вывод с оккупированных территорий мирных жителей, попавших в окружение подразделений, и т. п.

С начала войны батальон Ивана Шкобо провел свыше 30 специальных операций. В одной из них, 6 мая 1992 г. при выводе из окружения мирного населения предместья Сарае­во Анекса Иван, прикрыв собой солдата Луку Батинича, был тяжело ранен. Очередь из 11 патронов прошла от пле­ча через грудь. Жизнь спас бронежилет (Батинич был без бронежилета).

Для самого Ивана предмет особой гордости то, что ба­тальон, выполняя все поставленные задачи, несет при этом минимальные, незначительные потери.

Ценен опыт этого командира. Мы встретились за рюм­кой ракии и я попросил его не скупиться - поделиться не­много этим опытом.

Просьба   поставила   Ивана   в   тупик:

- Знаешь,  так  много всего было...    Что тебя  конкретно интересует?

- Ну хотя  бы,  какую операцию ты  считаешь    наиболее успешной?

Иван   задумался,   потом   медленно   произнес:

- Бой на Мастиловой горе, пожалуй... Да, бой на Масти­ловой,    10   октября    1992-го!

- Расскажи.

Начал    Иван   так:

- Мастилова гора  - ключ к општине Пале со стороны Гораджа...

...Батальон Шкобо, как обычно, брошен был к горе, когда там наметилась угроза прорыва: за месяц до штурма босняки резко активизировали разведку сербских позиций, провели перегруппировку и усиление войск, а последние два дня непрерывно обрабатывали гору тяжелой артиллерией.

Прибыв в назначенный район, спецназовцы - немногим более 200 человек - немедленно под огнем приступили к инженерному оборудованию местности: рыли траншеи, со­оружали огневые позиции для пулеметов, гранатометов и двух 82-мм минометов. Без устали трудились ночь и утро. Их опорный пункт оказался выдвинутым далеко вперед по отношению к соседям.

Босняки пошли в атаку часов в 11, - продолжил Иван, - было их очень много: как потом показали пленные, в общей атаке принимало участие свыше 2000 человек, из них около тысячи штурмовали Мастилову гору, запираю­щую путь на Прачу и Подграб, то есть в општину Пале. Атаковали они строго по Уставу, по-школярски: впереди цепь с легким оружием, чуть сзади вторая линия: гра­натометы, тяжелые пулеметы... Атака сопровождалась артиллерийской поддержкой. Мы встретили их интенсивным огнем еще на дальних подступах к позиции, уплотняя огонь по мере приближения противника. На дальних подступах ра­ботали снайперы, пулеметчики, минометчики, но враги про­должали идти вперед и в дело вступили ручные пулеметы и автоматы. Следует отдать должное противнику: босняки упорно шли вперед, перешагивая через трупы погибших, крича: «Аллах экбер!». Несколько раз они возобновляли атаку, наконец, мы решили подпустить их вплотную. Пос­ле боя подбирали павших буквально в пяти метрах от на­ших позиций. Стемнело, и противник отступил. Потери его огромны - около ста убитых, до трехсот раненых. У нас один раненый Йович Предраг.

На рассвете, используя благоприятную ситуацию, мы пошли в контратаку и, не встречая особого сопротивления, продвинулись на 10 км, освободив село Реновица, где в ок­ружении сражались местные жители. К нашему приходу они уже потеряли 15 человек. Мы закрепились на достигнутом рубеже, вырыв окопы. Там и сейчас проходит наша пер­вая линия.

Все бойцы батальона показали себя настоящими героя­ми. К сожалению, нет возможности назвать каждого по­именно, назову наводчика ПКТ Саво Савича, ручных пуле­метчиков Драгомира Гуя, Милодрага Вулина, автоматчиков Слободана Вуковича, Чедо Мариновича. Но, повторяю, все показали себя умелыми и мужественными воинами, - за­кончил Иван.

-   Какие же уроки извлек ты из этого боя? - спросил я.

-  Прежде  всего  скажу,  что    этот    оборонительный  бой для батальона - единственный в своем роде. Все остальные операции мы проводили как наступательные или поисковые. Поэтому данный опыт для нас особо ценен…

Итак, первое: как только заняли позиции - немедлен­но начали окапываться, не щадя сил. И успели. А если б не успели или вообще поленились бы рыть землю, были бы уничтожены, ибо противник намного превосходил нас.

Второе: правильная организация системы огня (очень важно!). Характер местности - горно-лесистый, с множест­вом просек и полян, позволил подготовить несколько огневых мешков и засад, осуществлять маневр огнем в ходе боя.

Важно также определить наиболее вероятные направле­ния продвижения противника и создать на них повышенную плотность огня.

Для того, чтобы нанести противнику максимальные потери, мы подпустили его практически вплотную, и риск оп­равдал   себя.

Ну и последнее - развитие успеха. Во время атаки противник понес огромные потери. Босняки непрерывно при­зывали Аллаха, который им в данном случае не помог. Зна­чит, решили мы, противник морально надломлен, и с рассве­том пошли вперед, несмотря на то, что босняки продолжали сохранять над нами значительное численное превосходство.

-  Насчет «подпустили вплотную»... Считаешь ли ты, что босняки   вообще   боятся   ближнего   боя?

-  Нет, этого я не могу утверждать. То с нашей стороны был  частный  прием,  рассчитанный  на  психологический  эф­фект.

На груди Ивана пискнул портативный передатчик: командира срочно вызывали в штаб. Он поднялся, пожал на прощание руку и широким уверенным шагом направил­ся к выходу, высокий, статный. А я подумал: как хорошо, если б такие люди почаще делились опытом, скольких ошибок могли б избежать идущие следом!

19 марта  1993 г.

«Это   было   со   страной.

Значит,    было с  нами».

Р. Рождественский.

ФРОНТОВЫЕ БЫЛИ

ЖЕРТВУЯ СОБОЙ

Народная память бережно хранит имя майора Тепича. Когда вспыхнули бои в Хорватии, усташи в первую очередь попытались захватить склады оружия и боеприпасов ЮНА. Под Беловаром они окружили склад, где начальником был Милан Тепич, и потребовали ключи от хранилищ. Однако майор, запершись с гранатой в главном хранилище, выдви­нул свой ультиматум: немедленно очистить территорию склада и обеспечить вывоз оружия и боеприпасов в Югославию.

Каких только сумм в марках и долларах не сулили уеташи, каких только благ не обещали, майор оставался непреклонен. Стороны ни о чем не смогли договориться, Милан Тепич взорвал себя, усташей и склад.

Имя другого героя молва не сохранила (видимо, пото­му, что остался жив).

В Словении, близ Ново Место, во время блокады ка­зарм вооруженными националистами возникла угроза за­хвата склада ГСМ: его начальник, капитан, оказался пре­дателем. Старший прапорщик («стари водник») захлопнул дверь хранилища буквально перед носом у появившихся врагов, застрелив из пистолета капитана.

Угрожая взорвать склад, он потребовал беспрепятст­венно пропустить войсковую колонну с полным вооружением и техникой в Югославию.

В складе 7000 т горючего, рядом - производственные и жилые строения.

Словенцы    подумали    и   согласились.

Колонна   заправилась   и   ушла.

5 апреля 1993 года.

КАК ИВАН ШКОБО ПЛЕННОГО ВЗЯЛ

Готовясь к ночной операции, бойцы отряда специального назначения прикрепили на погоны полоски белой материи, чтоб отличать своих от чужих.

Бой был коротким и закончился полным разгромом вражеского подразделения, несколько человек взято в плен.

Однако один хитрый босняк притворился убитым и стал внимательно наблюдать за своими врагами, которые ходили по полю, подбирая раненых и погибших. Он разглядел полоски белой материи на погонах сербов, потихонь­ку разорвал кран нижней рубахи и привязал такие же по­лоски себе. (А в этой войне у противников одинаковая форма -  бывшей ЮНА).

Босняк смело присоединился к победителям и в общей колонне зашагал к месту сбора, держа руку в кармане.

Командир отряда Иван Шкобо, бывший милиционер, наметанным взглядом сумел в сумерках выявить чужого в колонне. «Граната в кармане», -  тревожно подумал он и приблизился к чужаку сзади. Был Иван богатырского роста и обе ладони как лопаты. Одну ладонь-лопату он наложил на карман босняка, другую на его автомат и сжал против­ника как тисками. Худенький босняк ойкнул и сдался. В кар­мане действительно оказалась граната, но не на боевом взводе.

Возмущенные «наглостью» босняка бойцы мигом его окружили, норовя побить, но Иван крикнул:

-  У   него   граната   без   чеки!

Все разбежались, и пленный был благополучно присоеди­нен к своим товарищам, которые встретили его приветствен­ными криками.

5  апреля  1993 года.

ВЗОРВАННЫЙ ДОМ

Идею рейда Владо вынашивал с того момента, когда у порога их дома на мине подорвался младший брат Свето. Их покинутая жителями деревня располагалась в нейтраль­ной полосе, но под контролем сербских сил самообороны. Мину усташи поставили подло, вопреки подписанному не­сколько дней назад очередному перемирию. Теперь перед глазами Владо всю жизнь будет стоять русоголовый Свето, скорчившийся, с разорванным животом на мокрой камени­стой тропке.

-   При чем тут месть, - доказывал осунувшийся  Владо в штабе, -     просто на удар следует отвечать ударом.

И вот сейчас, леденея от холода, они лежали в колючем кустарнике на подстилке из сырой опавшей листвы и слуша­ли ночь. С собой Владо отобрал двоих: Любо, потому что молодой,  шустрый  и  выносливый,  и  старого Мишо,  потому что родом из деревни, куда предстояло проникнуть.

С позиции боевого охранения отошли в обед. Владо строго-настрого предупредил командира «стражи»: огонь прикрытия открывать ровно через 5 минут после того, как в расположенной в километре деревне прозвучат первые выстрелы и взрывы. Никаких других сигналов не будет. Владо рассчитывал на молниеносность операции и ничуть не сомневался в успехе. В деревне Сливица всего 5 дворов, там - взвод усташей. Требуется немного: скрытно подойти к селу, залечь на окраине, высмотреть, где штаб и посты, затем глубокой ночью, часа эдак в четыре, закидать грана­тами штаб. Каждый швырнет по две гранаты и - дай Бог ноги! Что тут трудного? Ближайший положай прикроет огнем.

Владо переполняла энергия. Все идет отлично! Первая часть плана блестяще удалась: скрытно подошли вплотную к деревне - до ближней хаты подать рукой. Полдня, спо­тыкаясь на камнях, продирались в горах сквозь колючий кустарник, далеко обходя усташские наблюдательные пунк­ты. Местность была почти непроходимая, зато вне обзора вражеских положаев. Шли налегке, у каждого 3 гранаты, 3 магазина, автомат, нож, бинт - все! У командира - би­нокль, компас. Перед выходом Владо лично проверил у каждого карманы, отобрал у Любо зажигалку с сигаретами и выкинул. («Я ведь предупреждал!»). У Мишо забрал по­тертый кошелек и передал на хранение командиру положая. То есть Владо все проделал в точности так, как советовал русский доброволец, ранее в России служивший в ВДВ и знавший, почем фунт лиха. Он же предупредил, что самым трудным физически будет второй этап - наблюдение за усташами: разведчикам предстояло сырой ноябрьской ночью пролежать на земле с 6 вечера до 4 утра - времени, на­меченном Владо для атаки. «От холода вы можете пол­ностью потерять боеспособность - заметил «рус», - чтобы этого не случилось - возьмите ракии грамм по сто на брата и сала грамм по 50 с хлебом». Надеть на себя русский рекомендовал куртку, которую называл смешным словом «телогрейка». Однако «телогрейка» оказалась идеальной одеждой: теплая, не стесняла движений, не цеплялась за колючки.

Ночь тянулась томительно, медленно, но бойцы, предупрежденные о характере трудностей, молча терпели и ждали своего часа. Жуя сало и запивая ракией, они с благо­дарностью вспоминали русского добровольца.

Владо не отрывал от глаз бинокля, вглядываясь в темноту. В каком доме дрыхнет больше всего усташей, засечь удалось. Удалось выявить одного часового рядом. Но ведь это мало. Должны быть еще посты. Неужели усташи так беспечны? Или надеются на боевое охранение, которое груп­па миновала еще засветло? Или есть секретный пост где-то на чердаке? А вдруг там еще и прибор ночного видения? На эти вопросы Владо не находил ответа и теперь не был уверен в исходе дела. Единственный козырь - внезапность и быстрота, других козырей нет...

- Ну все, момцы, побалдели, и хватит. Пора, - шепотом произнес Владо.  - Повторяю сотый раз роли: я кончаю усташей гранатами в этом доме. Их там больно много. Им там тепло. Ты, Любо, уничтожаешь «Мерседес» и «Пинсгауэр». Выдернешь кольцо, положишь гранату на бензобак «Мерседеса», спрячешься за «Пинсгауэр». Потом с «Пинсгауэром» также. Действовать начнешь только после того, как взорвется моя первая граната. Ты, Мишо, прикрываешь нас у колодца. Начнут усташи сыпаться из домов -  гранатами. И - бежать в лес по этой тропке, что есть сил. Не огля­дываться, не стрелять. Ноги, ноги, ноги! На все про все - 3 минуты: от взрыва первой -  до взрыва последней гранаты. Сейчас у гранат разогните «усики», но не полностью, и - за мной. Потихоньку. Все на этом свете делается поти­хоньку. Эх, хороша ночь, до чего ж темна!

Пригнувшись,  разведчики  скользнули  к стене  ближай­шего   дома.   Здесь   пора   расходиться.

-   Командир, - произнес вдруг старый Мишо, - в этот дом   пойду   я.   Не  ты,   а   я.

- Что?!

-  Не ты,  а  я,  - терпеливо, как  маленькому, повторил Мишо,  - это мой дом.  Я сам  его построил. Мне и разби­раться с усташами. Да ты не волнуйся, я быстро управлюсь.

Владо   задохнулся   от   бессильной   ярости:

- Ты...   почему   в   кустарнике   молчал?

-  А  я  думал,     -  сказал  старый   Мишо.

Он думал! Эх, не время выяснять отношения. Эти бобанцы упрямы, как ослы...

- Добре. Ты   -  в дом, я  прикрываю. Любо - по-преж­нему. В доме   часовой,   не   забыл?

-  Помню.   Пошли,   что   ли?

-   Вперед!

Мишо прокрался к задней калитке. Петли, конечно, не смазаны: некому. Ладно. Мишо шагнул в загон для овец. Никаких овец, конечно, нет, только запах остался. Мишо постоял, прислонясь к стене, вдыхая овечий дух. Да. Было 20 голов, но усташи захватили пастбища в горах. Пропали и овцы и конь Дорат. Корову, двух волов, Кистоню и Зимоню, удалось увести на равнину, к родственникам. Но чем кормить? Волов пришлось забить и продать мясо по де­шевке: многие забивали в ту первую военную осень скоти­ну. Интересно, где пес Жуто? Или усташи пристрелили, или убежал в лес. Осталась корова Милава, на нее теперь вся надежда. И еще этот вот дом, который Мишо построил в 1954 году, откуда ушли в жизнь два его сына. Воюют в Босне. Теперь, можно считать, дома нет... Ладно. Где же ча­совой? Спит, мерзавец, что ли?

Мишо подошел к калитке двора и из-за поросшей мхом каменной стены принялся вглядываться. Дверь в залу при­открыта, заметен слабый отблеск. Ага! Это боковая комна­та, там печь. Вот где часовой. Мимо не пройдешь: окликнет. Кинуть гранаты в окна невозможно: окна заложены мешка­ми с землей. В печную трубу швырнуть гранату? Так она высоко. Надо проникнуть в дом. В свой собственный дом. Там есть еще печка, которая обогревает смежные комнаты. Вот там и спят усташи. Правильно Владо заметил; им там тепло: ту печку сам клал - добрая печка.

Мишо взглянул на часы: 4.10, время, когда хочется в туалет...

Усташ тяжело, спросонья, поднялся, накинул на плечи плащ, сунул ноги в ботинки и, не зашнуровав, пошатываясь, без оружия, двинулся к выходу. Он тоже считал, что у себя дома. Вышел во двор, поежился от утреннего морозца, шагнул к туалету, открыл дверь и... это было последнее, что он сделал на свете. Мишо ударил его ножом в живот, накинул себе на плечи плащ и спокойно прошел мимо греющегося у печки часового. Тот не поднял головы: сослуживец вышел в туалет  - сослуживец вернулся.

А Мишо прошел в темную гостиную и сел за стол. Это был его широкий летний стол. Усташи втащили его сюда и превратили гостиную в столовую. Ладно. Сейчас предстоя­ло решить задачу: как, имея две руки, швырнуть в три ком­наты три гранаты, которые взрываются через 3 секунды, и выскочить вон. Мгновенно открыть огонь может лишь часо­вой у печки, контролирующий выход, но именно с ним-то надо кончать в последнюю очередь...

Поднявшись со скамьи, Мишо на цыпочках прошел в соседнюю комнату: так и есть - переполнена усташами, самая теплая в доме. Была. Все сладко спят. Мишо отодви­нул заслонку и положил на угли тяжелую оборонительную гранату, не выдергивая кольцо. Эта сработает попозже, чем через 3 секунды. Мишо схватил вторую гранату и, вырвав кольцо, закатил ее в смежную комнату, закрыв дверь, опро­метью метнулся к часовому у печки. Гулко прогремела ав­томатная очередь, глухо стукнула о пол последняя граната под ноги вскакивающих усташей, а Мишо кубарем летел с родного крыльца. Уже за калиткой он слышал, как взорвались две гранаты.

А Любо жег машины, Милан бил очередями, обстре­ливая двери и калитки домов.

- Отход!   -      заорал   он,  -   быстро!

Разведчики устремились в лес. С соседней горы из двух пулеметов ударил по Сливице сербский положай.

Бежали минут 15. Первые выстрелы загремели им вслед, когда они были уже далеко, даже свиста пуль не слышали.

Поднимаясь в гору, все трое оглянулись. Над домом Мишо стоял высокий столб огня: сработала граната в печке.

«Что сказать жене, которая второй год ютится у род­ственников, -  тягостно размышлял Мишо, - что у нас нет больше дома? А переговоры в Женеве? Она надеется вер­нуться. Все надеются...»

Утром следующего дня ураганным артиллерийским ог­нем противник стер с лица земли деревню Сливица.

Январь 1993 г.

СОБАКА ВЫВОДИТ  ИЗ  ПЛЕНА

С первых часов сепаратистского восстания Красница - пригород Сараева - оказалась в руках мятежников. По окраинным улочкам пролегла линия фронта, за которой во вражеском плену осталась семья Бекович - отец Велько (1939), мать Мара (1941), сыновья Дражен (1970) и Гордан (1968). Полными правами члена семьи пользовалась и овчарка Рики - рослая, поджарая, очень умная. Рики сто­рожила дом, сопровождала хозяев на прогулках, охотно и весело выполняла разные команды. Но когда власть в городе захватили фундаменталисты, всем, даже собакам, стало не до прогулок и веселья. Провозгласив «единую демократиче­скую республику Босны и Герцеговины, защищать которую от сербских коммунистов - долг всех граждан», фундамен­талисты объявили «всеобщую мобилизацию» и разослали по­вестки с призывом в «армию», не забыв предупредить об ответственности за «уклонение» и «дезертирство». Одновре­менно были перекрыты и заминированы все пути выхода из города. Однако сербы и не собирались «уклоняться», а тем более «дезертировать» - они открыто отказались встать под зеленые знамена ислама. Всех не посадишь, но несколь­ко сот «активных коммунистов» были брошены для устра­шения остальных в тюрьму «Виктор Бубань», где новоявлен­ные демократы перед строем арестантов, «показательно» и «в назидание» секли строптивых топором «на дрова». Прав­да, те, кто умер, были самыми счастливыми в тюрьме...

И все же всех не посадишь, а сербы в армию не шли. Тогда  «правительство» Изетбеговича начало формировать из сербского населения рабочие роты для строительства ук­реплений. Так, мужчины Бековичи оказались на отрывке траншей на первой линии фронта, под конвоем, под серб­скими пулями, а Мара получила «наряд» на работу в «офицерскую» столовую.

Бековичи сразу и дружно замыслили побег. Начался сбор информации. Внимательно прислушивалась к разгово­рам в столовой Мара, вдумчивы, наблюдательны были муж­чины на работах. Вечером за столом при свете плошки ше­потом подводили итоги увиденного и услышанного. Посте­пенно прояснилось все: очертания линии фронта, расположе­ние огневых точек и постов, скрытые проходы, время смены караулов и маршруты движения на позиции, уровень дис­циплины, составы дежурных смен, имена солдат, их привыч­ки и поведение во время дежурств в окопах, расположение минных полей...

Планы   побега   выдвигались  один   грандиознее  другого. Чего только не нагородили - от спаивания смены до напа­дения на дот и прорыва с боем. Споить караул? А где взять столько ракии, точнее, денег на нее: в доме хоть шаром покати. Вырезать смену в доте? Можно. Спят, мерзавцы. Дисциплинка!.. А что потом? Полосы огня перекрываются соседними дотами... И т. д. и т. п.

Очень быстро выяснилось: надежного способа побега во­обще не существует, в лучшем случае - пятьдесят на пять­десят. И тогда в основу плана был положен не способ, а принцип «Назад дороги нет - свобода или смерть!». И сра­зу все стало на свои места. Надо идти через минное поле. В одном месте есть ложбинка, с соседних постов она не про­сматривается, зато мин там понатыкано всяких - нажим­ных, натяжных, прыгающих, противопехотных и противо­танковых. Ширина минного поля неизвестна, но кто все знает, того надо в музей под колпак посадить и всем пока­зывать. Зато к ложбинке ведет дорога, по которой ночью вполне можно пройти без приключений.

Никто к Краснице не видел и не слышал, как 22 февра­ля в 4 утра осторожно приоткрылась дверь одного из до­мов и во двор скользнули 4 тени. И пятая - собачья. Бы­ло морозно, но не ветрено, луна надежно спряталась в тучах. Именно такую погоду и выжидали всю последнюю неделю. Гордан выглянул из калитки - никого, он макнул рукой. Однако прежде, чем выйти, все четверо как по команде за­мерли, глядя на дом. Это был их собственный двухэтажный коттеджик из горного камня, с небольшим садом и участ­ком земли, здесь сменилось несколько поколений Бековичей. Бросали все, уходили налегке.

Перекрестились и пошли. Рики момент понимала не ху­же других, все время держалась рядом с Горданом и никак не отреагировала на метнувшуюся из подворотни презрен­ную кошку. Проулками вышли к ложбинке, к краю минного поля. Постояли. Гордан поднял увесистую палку, которую нес в руке, широко размахнулся и бросил в поле. Все присе­ли. Рики бесшумно рванулась вперед и... принесла палку!

- Ага, хорошо, молодец, Рики. Так держать! - шепо­том похвалил Гордан и повернулся к остальным. - Напо­минаю: как договорились пять шагов один от другого по моему следу. Я - на десять шагов впереди.

- Давай   сынок,   иди, - сказала   мать.

Гордан   перекрестился,  нагнулся, рассматривая  собачьи следы,  и сделал  первый  шаг,  второй...  Через десять шагов след в след пошел Дражен, дальше мать, последним    шел отец. Гордан лишь слегка нагибался, глядя под ноги, - на чистом снегу минного поля собачьи следы гля­делись четко. Вот место, где упала палка. Гордан поднял руку, и сзади присели. Гордан опять широко размахнулся и швырнул палку...

Так шли они, как призраки в ночи, утратив ощущение времени, ежесекундно ожидая взрыва, подсвеченные сни­зу искрящимся белоснежным покрывалом. Если грохнет, пулеметы начнут бить с обеих сторон, спасения не будет, а трупы до весны не подберут: кто полезет на минное поле вытаскивать... кого? Но тишину пока нарушало лишь легкое поскрипывание снега под ногами да шумное возбужденное дыхание овчарки. Люди почти не дышали...

Наконец Гордан различил в кромешной  мгле едва уло­вимый золотистый  отблеск. Он сразу понял,  что это такое. И поднял руку. Все присели. Обернулся и прохрипел:

- Впереди наш  дот. Всем  лечь.  Мать,  начинай.

...Восемнадцатилетний солдат ВСР Желько Савич, ра­зомлев в тепле раскалившейся докрасна железной печурки, прикемарил у пулемета. Но ушки Жельки были на макуш­ке. Что-то они уловили там, в темном снежном поле. Солдат вздрогнул,  рывком  поднял  голову     и  потянулся  к  гашетке пулемета. В  ту  же секунду  ночную тишину  вспорол  прон­зительный   женский   крик:

- Братья! Сербы! Не стреляйте! Мы - свои! Мы бежим от   «турцев»!

Желько замотал головой и окончательно проснулся:

- Эй,   вы,   там!   Сколько   вас?

- Четверо.   И   собака.

- Собака не в счет! - заорал Желько.    - Оружие есть?

-  Нема.

-  Пусть  женщина   подойдет. Остальным   не  двигаться, сразу   стреляю!

И   растолкал   напарника   в   углу:

- Возьми  автомат,  глянь,  что  там.  Я  прикрываю.

А через полминуты  у дота  взметнулся    вихрь объятий, поцелуев, яростной неудержимой пляски. Желько    побежал за   ракией...

Через сутки, наотрез отказавшись от отдыха, в этот самый дот заступала смена:  отец, два сына  и  собака.  Мать осталась   работать   на   солдатской   кухне.

Март  1993 года.    Сараево.

КОМУ СТИРАТЬ  БЕЛЬЕ

В Славонии, в местечке Эрдут близ Осиека располо­жились международные миротворческие силы ООН - бель­гийский и российский батальоны.

Едва появились русские солдаты, к контрольно-пропуск­ному пункту подошла большая группа сербских женщин и попросила отдать им солдатское белье в стирку. Как ни от­некивались бойцы и командиры, уверяя, что «у нас это дело поставлено отлично», женщины настояли.

Так и повелось. Отныне наши солдаты щеголяли в чис­той отутюженной форме.

Сие обстоятельство опечалило бельгийцев и они попро­сили женщин принять и их белье в стирку.

Это были простые сельские женщины, они не выбирали выражений:

- А какого, спрашивается, хрена, я тебя, белобрысый черт, обстирывать должна. Русы - наши братья, а вы - кто?!

7 апреля 1993 года.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Василий давно заметил: чем более лихо и грозно выгля­дит военный во фронтовой зоне, тем меньшая вероятность, что данный защитник Отечества самоотверженно сражается на первой огневой линии. Конечно, любители щегольнуть формой и, особенно, оружием, имеются и на упомянутой ли­нии, и не просто имеются, а по своим ратным делам соот­ветствуют своему лихому и грозному виду; однако купают­ся в грязи и крови окопов, а также периодически соверша­ют некие поступки, называемые в газетах «подвигами» в основном люди весьма неказистого, а порой просто зачуханного вида.

.. Да,...фронт - не то место, где встречают по одежке. Этот рослый широкоплечий молодец с сырым, как из теста лицом, с водянистыми, навыкате глазами, носил набекрень красный шерстяной берет с двуглавым серебряным орлом, имел пояс-патронташ с длинным кинжалом в расписных ножнах, на поясе же помещался чешский автоматический пистолет «Скорпион» - оружие привилегированных, это не считая АКМ со складывающимся, разумеется, прикладом. Добавьте сюда несколько гранат. Не стоит и говорить, что облачен сей воин был в пятнистый десантный комбинезон; простые солдаты покупают такие у знакомых кладовщиков или на черном рынке.

Он сидел в столовой в полном одиночестве и, не сняв берета, уплетал чорбу. Василий, как здесь принято, сказал: «Приятно», что в переводе означает «приятного аппетита», взял половник и налил из огромной кастрюли посредине стола полную тарелку. Быстро управившись, достал из шка­фа кастрюльку и, как обычно, плеснув два половника, по­ставил обратно в шкаф: на завтрак. Это единственная не­большая привилегия, которую он здесь позволял себе: рус­ского человека никак не мог удовлетворить скромный серб­ский завтрак (местный менталитет предполагает плотный ужин).

-  Это   кому? -        поинтересовался   парень.

-  Мне   на   завтрак.

-   Ишь ты! А знаешь ли ты, что не один, еще люди при­дут?

-  Я отлично знаю, сколько человек в роте.    Еда  всегда остается,  -   Василия  начинал  раздражать  этот  тип.

- Нет, не всегда. Ты слишком много жрешь. Тут тебе не Россия.  Тебя  убить легче,  чем   прокормить,  сволочь!

-  Сам   сволочь!

-  Ты  так со мной  не разговаривай,  а  то я  эту тарелку тебе   на   голову   одену,   скотина.

-   Береги   свою   голову,   тварь!

Детина с места, без подготовки кинулся на Василия, но тот уже был настороже - отклонился в сторону.

В этот момент вошли два парня и, мгновенно оценив обстановку, принялись теснить лупоглазого.

-   В  чем дело?     -  спросил    коренастый    крепыш  Ристо, командир   взвода.

-  А в том, - лупоглазый задыхался,    пытаясь отшвыр­нуть ребят. -  Сколько еды переводит! Вон кастрюлю налил.

-   Что  ты  улыбаешься,  объясни!  -     заорал   на   Василия Зоран,   парень   весьма   авторитетный   в  роте.

-  А чего объяснять,     - Василий пожал плечами. - Все знают:   каждый  день  два   половника  оставляю   на  завтрак. В  России говорят:  как позавтракаешь, так весь день рабо­тать   будешь.   Все   знают.

-  Добро.

Меж  тем   лупоглазый  хрипел  и,  изрыгая   мат,  продол­жал прорываться  к Василию, схватил  и перевернул злополучную кастрюльку, однако в конце концов оказался вытес­ненным   во   двор.

-  Встретимся на позиции, - заорал он на прощание.

-  Обязательно, -       подтвердил   Василии.

По тому, как рвался к нему удерживаемый двумя пар­нями лупоглазый, он уже понял, с кем имеет дело. Этот прием широко применяют и российские уголовники: столк­нувшись с сопротивлением и зная, что люди рядом не дадут разгореться драке, они изображают исступление рвущегося в бой кулачного бойца.

-   Кто такой? - спросил Василий возвратившихся ребят.

-  А...  не обращай  внимания, -  парии глядели  в сторо­ну. - Просто дурак. Надоел уже всем.

-   Когда же успел надоесть? Что-то я его раньше не ви­дел.   Как   зовут?

-  «Филин» его зовут, - вяло ответил  Ристо.  - Да  не обращай   внимания.   Дурак.

-  Чем   занимался   до   войны?

-  Воровал.   Вор.

-  Ясно.  А  что я  его  раньше  не  видел?

-  Скрывался от   войны семь месяцев в Белграде, недав­но   в   роте.

-  Но   воюет-то   как?

-  А никак. Надоел уже всем. Гитара, девочки. На пози­цию   не   дождешься.

- Ясно.

В роте было несколько парней с подобным прошлым, воевали они честно, и никто их не сторонился. А чего сто­рониться? - до войны у каждого была одна жизнь, во вре­мя войны - другая, после войны, вероятно, будет третья. И совсем не обязательно, чтобы эти три жизни были как-то похожи друг на друга или в чем-то совпадали.

Что касается угрозы Филина, то Василий в нее просто не верил: получив отпор, такие, обычно, второй раз не на­падают. Но дело даже не в этом. Василий - единственный русский доброволец в роте, воюет не хуже других, оскор­бить его - уронить честь роты. И, вероятно, не только ро­ты, Василий здесь гость. Парни, конечно, популярно объяс­нили это дураку. Наверное, растолковали, что нехорошо оп­левывать родную роту.

И тем не менее дальше события потеряли всякую логи­ку. Возвращаясь ночью с поста по заснеженной дороге, Василий наткнулся на «Филина»; тот стоял в лунном свете, покуривая, облокотившись о капот своего роскошного «Мер­седеса».   Филин   преградил   дорогу.

- Так ты, значит, не знаешь, как со мной разговаривать?

- Что   надо?

-  Зачем   так   нехорошо   обзываешь?

-  Взаимно.

-   Взаимно?   Но   ты-то   точно   скотина.

-  А   ты         вонючий   ублюдок.

- Понял.   Значит,   хочешь   драться?

-  Это   ты   хочешь.

-  А   ты   не   хочешь?

-  Ты   мне   не   нужен.

-  Ладно,   посмотрим,   что  ты   из    себя     представляешь. Ставь   автомат.

-  Отлично. - Василий прислонил автомат к дереву.

Филин снял и положил рядом свой великолепный пояс с кинжалом  и гранатами, расстегнул комбинезон    и сразу пошел  на   Василия. Надо было    немедленно встретить его правым прямым, но Василий упустил инициативу: он просто до конца не мог поверить в происходящее: что за балаган? Меж тем туша весом килограммов на 15 больше и на полголовы  выше надвинулась и обхватила    Василия    за  шею, коленом Филин ударил в живот. Василий упал, увлекая за собой Филина,  и в снежной  грязи  началась отчаянная  воз­ня. Филин давил массой, надо было освободиться от захвата, вскочить на ноги и навязать кулачный бой:  в борьбе у Ва­силия шансов почти  не было.    Освободиться  не удавалось, все силы уходили, чтоб защитить горло.    Хрипя,    Василий подтягивался к кювету, а кювет высок. Еще усилие - и край кювета, еще усилие - оба летят вниз. В полете Василий дотянулся   ногой  до  физиономии     растерявшегося    против­ника и упал сверху, как более легкий.   На   ноги   вскочили   одновременно.

-  Хочешь   продолжать?   - прохрипел   Филин.

-   Как   хочешь.

-  Ладно,  хватит, - Филин  подошел  к  Василию,    взял его руку, слегка пожал, взбежал на насыпь и укатил.

Василий стоял, приводя в порядок дыхание и мысли. В чем все-таки дело? Не пьян, не сумасшедший... «Просто дурак»? - как сообщил Ристо. Нет не просто. И не дурак. Сейчас Василий мог себе признаться: нечто подобное, не в такой, конечно, форме, он уже давно ожидал. Теперь можно взглянуть правде в глаза: не всем в Сербии нравится, что здесь сражаются русские добровольцы. Но посмотрим реак­цию роты.

Оказалось, смотреть не на что: бойцы вели себя так, будто ничего не случилось. 3 - 4 человека подошли, похло­пали по плечу и молвили.

-   Не   обращай   внимания:   это   идиот.

Правда, куда-то исчез Филин, но, оказалось, он вывих­нул при падении руку и лечился.

- Так что у вас с Филиным? - спросил Жарко, коман­дир роты.

Василий    нахмурился:

-   Объясняю:  у  меня  с  неким  Филиным     ничего    нет  и быть не может: я три дня назад узнал о его существовании.

-  Да-да,   понимаю:   просто   дурак.

- Не надо, Жарко, ты лучше меня знаешь, что Филин не дурак.   Подлец,   но   не   дурак.

-  Ну, знаешь, псих  на  него нашел из-за этой    чертовой чорбы,   мать   ее...   в   душу...

-   Конечно, конечно, уголовник обеспокоился за голодаю­щих  граждан   и   решил   их  накормить двумя    половниками чорбы.

- Вася,   но   все-таки   еды   не   хватает.

- Знаю. Гражданское население голодает. Но армия сы­та. И даже - ты сам знаешь - остаются помои для свиней.

-   Ну  а  что ты  об  этом  думаешь?

-   Не  всем  здесь  нравится,  что  в  роте  русский доброво­лец.

- Ты хочешь сказать, есть такие сербы, которые не хо­тят, чтоб нам помогала Россия! - Жарко аж качнулся на стуле, - да ты у нас как родной. До этого скотского случая хоть что-то плохое было?

-  Насчет  сербов,  которые  не  хотят,  чтоб  им    помогала Россия, я ничего не знаю. А насчет «плохого» скажу: со сто­роны отдельных типов ощущается острое недоверие. И оно еще острее  на  фоне общей симпатии.  В  первый  месяц эти люди   постоянно  лезли  с  разговорами,   мол,  «в  брошенных домах много барахла...»,  как бы между прочим упоминали, сколько марок стоит на черном рынке автомат, навязывали сексуальные темы... Я устал объяснять, что в России у меня свой  дом, семья,  а зарплата  на  работе была  выше,  чем  в среднем по стране. Сейчас, конечно, никто ко мне с такими разговорами не лезет, но кое-кто, чувствуется,    никак не в состоянии взять в толк, что человек может просто так, по убеждению, прийти и воевать. Ведь это означает, что этот человек лучше некоторых, думающих, как бы скорей отсюда смыться подальше. Вот это и не нравится.

Жарко размышлял довольно долго, потом подытожил:

- Все-таки не думаю, что ты прав. Хотя люди в роте разные, это верно. Тем не менее, происшедшее - не более чем, скажем так, «несчастный случай».

Василий пожал плечами и вышел. Умозаключения Жар­ко его не интересовали. Даже если в роте будет половина «филинов», он останется, потому что воевать за Сербию на­до, и точка!

Жарко занялся канцелярщиной. В дверь без стука во­шли двое. Жарко поднял голову и узнал Лазара и Тодора из соседней роты. Оба его давнишние друзья. Он радостно улыбнулся:

- Привет!

- Привет.   Как  жизнь?  -  парни   не  улыбались.

-   Нормально.

- Нормально,   говоришь?

-  А   что?   -   Жарко   насторожился.

-  А  то, что вы тут, говорят, перестали воевать с «турцами»,  а   принялись  воевать с  русскими.  Так?

- Да что вы, ребята! Что за чушь. Это просто несчаст­ный случай. Вы разве этого идиота не знаете?

-  Мы знаем всех идиотов в батальоне и даже в бригаде. Мы всегда    подозревали, что твоя рота - страна идиотов. Так оно и оказалось.  Коллектив нашей  боевой  роты  упол­номочил   нас   сообщить   тебе  это.   Привет!

Через час  явились еще двое.  Этих    Жарко не знал - из другого батальона. Они тоже представились, как «деле­гаты»  и  тоже  не  стеснялись  в  выражениях:

- В твоей роте давно воняет. Нам это не нравится... Оскотинились...

После четвертой «делегации» Жарко выбежал из кан­целярии и два дня провел на самой дальней позиции.

Вернувшись в роту, Филин наткнулся на незримую сте­ну отчуждения. Правда, в глаза никто ничего не сказал, но невозможно стало больше изображать из себя лихого руба­ху-парня: отворачивались.

Проходивший   мимо   боец   крикнул:

-  Филин!   Тебя   командир   уже   час   ищет!

Филин   зашел   в   канцелярию.

-   Как живешь, Филин? - любезно спросил Жарко.

- Как   всегда:   лучше   всех, - буркнул   тот.

- Ага.  Сдай  оружие   и  через  полчаса тебя  чтоб  в роте не   было.   Пошел   на   х..!

- Да   ладно   тебе...

- Имеешь   вопросы?

- Понял.

Филин повернулся и на выходе, как показалось Жарко, облегченно вздохнул.

16 марта   1993  г.

СУП ИЗ ТОПОРА

Василий стоял на мосту и мрачно глядел в прозрачно-голубые воды Требишницы. Кругом толпились, облокотясь на поручни, куря и разговаривая, одетые в униформу, в боль­шинстве бородатые, молодые, старые и не очень старые вооруженные люди - бойцы отрядов самообороны Сербской республики. Припекало.

«Эх, благодатный край, - думал Василий, - через три дня Новый год, а здесь как в Сочи в мае». Дальше мысли, как вода под мостом, опять заскользили о нелегкой доле русского добровольца. Что за свинство, в конце концов! Откликнулся на призыв. Бросил работу. Оставил семью. Со­брал деньги, добрался. Который месяц на первой линии позиций. И что же? Фактически обрублена вся связь с Рос­сией, с семьей. Письма и телеграммы сюда не доходят, теле­фонный разговор стоит половину солдатского жалованья, посылки и переводы в Россию почта не принимает. Да и от­куда деньги?! Плата нищенская, но и ее уже второй месяц не выдают: в банке нет наличности.

«Какое мне дело, чего у них нет, - раздраженно сплю­нул в воду Василий, - надо сегодня же пойти к командова­нию и объясниться».

С другой стороны, как пойдешь? Страна воюет третий год. Много ли мы сами имели, когда воевали третий год? Все здесь в таком положении, но все-таки Василию гораздо труднее. Куда сейчас, к примеру, направляются сербские бойцы? По домам или родственникам: 5 дней на позиции, 13 дней дома. А он едет отдыхать в казарму. А казарма, она и есть казарма. Не дом. А когда еще у тебя второй месяц ни динара в кармане...

А на носу Новый, 1993 год. Что-то он принесет Васи­лию?! Праздновать надо. Да не один, а три раза: по самарскому, по московскому и по местному времени. У сербов календарный Новый год - не праздник, поэтому особой суе­ты не заметно. Любимый народный праздник - «божич» - 7 января; отмечается также «сербский Новый год» - 14 ян­варя. Но Василий-то из Самары, из России, где говорят: «Как встретишь Новый год, так его и проведешь». Ходить «сухим» весь 1993 год Василий не собирался.

-   Когда же будет проклятый грузовик, - остановился ря­дом Здравко, солдат его взвода, и протянул сигареты: - Кури!

-  Добре. Слушай, Здравко, ну и климат у вас. Благодать. Зима-то   хоть   бывает,   нет?

-   Как же, три дня назад шел снег. Мы же с тобой в го­рах  на  позиции  чуть не  вымерзли.  Забыл?

-  А что помнить?  На другой день от того снега  и следа не осталось. Я вон сегодня на какой-то грядке опять луку зе­леного   нарвал.   Господь   велел  делиться.   Капуста   круглый год   растет...   Шикарно   живете.

-  Если бы не война.... Поглядел бы, как до войны жили, - вздохнул   Здравко.

-   Ну а корова, к примеру, сколько молока в год дает? - по-хозяйски   осведомился   исконный   горожанин   Василий.

Здравко, местный  крестьянин, солидно нахмурил брови:

-  Смотря какая корова. Если корова добрая, могучая, то летом литров 18 дать может.    Наша Црвенка давала.    Ох и добрая  была  корова! Усташи  сгубили  из  миномета.

- Так.   Значит,    18.

- Да  это  в селе  только  наша   Црвенка  столько  давала, А   в   среднем    10 - 12   литров.

- Фи.   А   зимой?

-  Ну-у,   зимой.   Дай   Бог   4 - 5   взять.

-  Значит,  всего-то  около  3000  литров  в  год,  -  быстро подсчитал  Василий.  - Так  какого  ж  черта у  нас  колхозы разгоняют, когда там столько же доят! А ведь здесь пастби­ща круглый год, не как у нас - полгода под снегом! Во дела,   а!

Василий    развеселился.

- Слушай,   а   колхозы   у   вас   есть?

-  А что это такое... Ах, эти... «задруги». Да, отец расска­зывал: после войны с немцами 4 года были, но все пропало: скот, птица. Распустили их. Отец туда две коровы свел, ло­шадь, овец голов 20 - все пропало. Как сейчас с усташами.

-  Ну вы даете! А когда у вас здесь купальный сезон открывается?

- Что   открывается?!

-   Купальный   сезон.   Небось   рано.   Адриатика.

-   Какой тут купальный сезон!  - никак не мог взять в толк   Здравко.

-  Я  спрашиваю,  когда,  например,  в Требишнице  можно будет  купаться,  - терпеливо  пояснил   Василий.

-  А...  Поздно.  Вода ледяная:  ключи.  В  конце июня.

-  А   в   мае?

-  Да ты что!  В мае вода еще 8 градусов.

-  Ну и что. Эх вы, ни к чему не приспособлены. Я тебе хоть   сейчас   Требишницу   переплыву.

- Ты можешь сейчас переплыть Требишницу? - глаза Здравко приняли форму и размеры юбилейного советского рубля.

-  Запросто! Спорим! Ставь литр ракии и через 5 минут я на   другом   берегу.

-  Ты   шутишь!

-  Вовсе нет. Я  на  Волге в проруби купался. Мне вашу Требишницу   переплыть  -  раз   плюнуть.

-  А   что   такое   «прорубь»?

Василий красочно описал сыну солнечной Адриатики «прорубь» и «моржей»:

-  Да  у   нас  даже  дети   купаются!

-  Так...   тогда   давай.

-  Когда   будет   литр?

-  Так...   когда   угодно.

- Но сейчас  нужен стакан ракии. Для страховки:  вдруг я   растренировался,   пока   воевал   здесь.

-  Стакан? - Здравко больше ничему не удивлялся, - стакан так стакан, здесь этого добра    сколько   угодно. Эй, момцы, у кого есть ракия, рус хочет через реку плыть.

Собралась толпа, ракия - изумительный сербский са­могон - нашлась тут же.

-  Жди  с одеждой, полотенцем  и  полным    стаканом  на том   берегу,   -  проинструктировал  Василий  Здравко,  пере­давая ему оружие, вещмешок и, полностью раздеваясь.

Требишница в этом месте имела ширину не более 40 метров и глубину метра 3, но течение было стремительным. Василий полез в воду, проклиная себя: «Зачем, дурак, вы­звался плыть на тот берег, достаточно было окунуться...». Ледяная вода ожгла тело, и казалось солдату, его втиснули в стальной панцирь, который сжимает тяжелой неумолимой силой. «Переохлаждение - главная опасность, - мелькнуло в голове. - Но - успею!». Он часто и стремительно забил по воде руками и ногами, наискосок по течению пересекая реку.

Берег!

«Гладкий,   голый,   как   из   бани,

 Встал,   шатаясь   тяжело».

Пар легкой дымкой струился от тела. Солдаты на мосту возбужденно галдели.

-  Держи   ракию,   -      тянул  стакан   Здравко.

-  Не угадал,  - усмехнулся  Василий  сведенными  губа­ми,   -    полотенце!

Он не спеша, яростно и тщательно растерся и надел белье, показавшееся вдруг удивительно теплым и приятным. Застегнув пуговицы плаща, сел на нагретый солнцем камень и кивнул Здравко:

-  Давай!

Под восхищенными взорами сослуживцев он, смакуя, выпил душистую виноградную ракию.

Январь 1993 года.

 «...И понять вы все должны –

                                                                                                             Дело самое    простое:

 Человек   пришел   с   войны».

А.   Твардовский.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

СЕРБИЯ    В ОГНЕ

Сергей Туганов, журналист

Передо мной любопытнейший документ, который стоит процитировать полностью.

СПРАВКА

дана журналисту Хамкину Юрию Михайловичу в том, что он с 17 ноября 1992 г. по 5 мая 1993 г. находился на 1-й огневой линии Босанско-Герцеговинского фронта Республики Сербской в должности стрелка-автоматчика.

23 января    1993 г. при штурме    вражеских    укреплений Хамкин     Ю. М. получил ранение в руку.

Подпись  командира  1-й  Романийской  пехотной бригады полковника Лиздека.

Печать: война пошта 7536. Хан-Песак.

Переводчик Ирина Романийская.

Документ написан по-сербски (на машинке), по-русски (от руки). Владелец этой уникальной справки - мой ста­рый знакомый. Первый вопрос к нему сам слетает с языка:

-   Юра,   кой   черт   тебя   туда   понес?!

-   Ребятам   надо  было  помочь,  - улыбается  стрелок-ав­томатчик, но тут же становится серьезным, - Сережа, это мой личный протест против политики Кремля в отношении Юго­славии. Уж больно мне не нравится, когда предают друзей. Решение я принял в тот день,    как    Кремль    поддержал в ООН санкции против небольшого многострадального народа.

Я внимательно читал все репортажи из этой страны и понимал, что коллеги-журналисты необъективно освещают события. Я решил поехать на фронт - стрелять и писать. Это единственный надежный вариант, чтобы читатели пове­рили мне. С первой линии мной передано в Сербское ин­формационное агентство 42 репортажа, рассказа, очерка, за­рисовки, 24 опубликованы в различных изданиях Югосла­вии, прочитаны по радио и ТВ. Остальные переводятся. К печати подготовлена брошюра «Глазами русского добро­вольца». В ближайшее время и российский читатель узнает правду.

- У тебя два образования - военное и журналистское. Об армии тебе уже приходилось писать: но о российской и в мирное время... А там? В каких условиях работал?

-  Невозможно перечислить все. Писать приходилось под открытым небом, в штабах, блиндажах, дотах, при свете ко­стров и горящих домов. В Сараево я покупал свечи в церк­ви, служители знали, что я неверующий, но продавали этот жуткий дефицит.  Кстати, о церкви - это была  временная церковь  в  полуподвальном  помещении.  Другие  разрушены. Солдаты в роте - студенты, ремесленники, рабочие, крестьяне, учителя, официанты, директора разрушенных заводов, пред­седатели  некогда   преуспевающих  кооперативов,  узнав,  что я журналист, кричали в лицо: «Вы все врете! Это вы натра­вили весь мир на Сербию!». После первых репортажей по­ложение    изменилось:    стали    тащить откуда-то блокноты, копировальную бумагу, одних ручек нанесли штук 20.

-   Можешь ли ты теперь сказать, что знаешь правду?

-  Я писал не только из окопов. Из госпиталей. Из лаге­рей военнопленных. Беседовал со старухами, с министрами, писателями, беженцами,  генералами. Я  был  на двух фрон­тах.  Да,  я  знаю  правду.

-   Вот  и  расскажи  ее.

-   Против сербов    ведется    тотальная    информационная война. О них создано несколько мифов, которые изощренно вдалбливаются   в   головы   обывателей.

Миф первый, самый гнусный - о жестокости сербов, о «геноциде», грабежах, насилиях, концлагерях... Из них лепят монстров. Я не стану доказывать, что это люди с вы­сокой христианской моралью: кто сегодня верит в Мораль?! Я лучше приведу «физический» факт: бои идут исключитель­но в местах компактного проживания сербского населения, поэтому «геноцид» против враждебного населения не мо­жет проводиться по причине его отсутствия. Освободив на данной территории все сербские села, войска выстраивают укрепления и дальше не идут.

Миф второй: военные успехи сербов в Хорватии, Босне и Герцеговине объясняются вмешательством «мощной воен­ной державы Югославии».

Ложь: военные успехи сербов объясняются мужеством солдат и профессиональным мастерством офицеров. Приве­ду опять «физический» факт. Прибыв в Сараево, я через 10 дней потребовал от командира баню и смену белья. («Сол­дату положено!»).

- Да, положено, - согласился командир, - но знаешь, у нас эта служба ликвидирована. Ты ж в батальоне один доброволец, а мы все местные, мы воюем у порогов своих домов, моемся дома или у родственников.

И я ходил в баню за 5 км, под огнем.

Воюют местные. Конечно, боеприпасы, хлеб, медикамен­ты идут из Югославии. Но откуда все это получают хорва­ты и босняки (славяне-мусульмане)? Из Турции, из Герма­нии. Все вооружение армии бывшей ГДР у хорватов. А ГДР, как известно, числилась «форпостом социализма» и готовилась (вместе с нами) к третьей мировой войне. Так что арсеналы там бездонны. Откуда у усташей танки Т-72?

На войне, как везде, главная сила - человек. 10 тыс. сербов держат в окружении в Сараево 40 тыс. босняков. В Герцеговине против каждой сербской бригады выставлено 5 хорватских.

Третий миф: у сербов «подавляющее превосходство» в тяжелом вооружении.

Утверждаю: нет его. Я специально прошел по рокадной дороге (Попово Поле, Герцеговина) 25 км и танков не ви­дел. В Сараево танки (Т-55) есть, но не больше десятка.

-  Юра, перебью: почему сербов так мало, непонятно.

-   Я  ж объяснил:  воюют  местные,  а  сербское  население БиГ примерно в 3 раза меньше хорват и босняков.    Кроме того в БиГ воюет регулярная армия государства Хорватия, признанного ООН. Но финт в том, что эта армия воюет не на хорватской территории, т. е. по всем международным законам Хорватия - агрессор. В то же время ЮНА по тре­бованию ООН ушла в Югославию и на границе постоянно шныряют наблюдатели ООН на «Тойотах». Ну ладно, ми­фами я тебя утомил: конечно, их множество: миф о «сербах-коммунистах», миф о «молодой хорватской демократии», миф о «миротворческой роли ООН» и т. д. и т. п. Давай рассмотрим последний миф: о «русских наемниках» и «ты­сячах казаков».

Я - за то, чтобы там были «тысячи казаков», но чего нет, того нет. Там сражается несколько десятков наших парней, половину из которых я знаю по именам. Что касает­ся «наемников», то мы получаем солдатское жалование на­равне со всеми в динарах. На него можно купить 8 бутылок ракии (самогона) или 40 буханок хлеба или, скажем, 20 кусков мыла. Воюющая третий год, блокированная страна не может платить больше.

Козырев и компания втаптывают в грязь русское имя в Сербии, а мы его тут своей кровью отмываем. Мы защи­щаем честь России, ибо война когда-нибудь кончится и ста­нет историей. Тогда историки начнут разбираться, где была Россия, под покровительством которой веками жили сербы, в этот тяжкий для них час. Вот тут-то и выявится, кто был прав: доброволец Хамкин или министр Козырев. Да, нас мало, но это не одно и то же, как если бы нас там совсем не было.

-  А есть ли добровольцы из других стран?

-  Показали,  говорят,  раз  по    телевизору    одного    аме­риканца, однако я сам  передачу не видел.

- В чем причина столь жестокого и упорного конфликта? Где   его   корни?

-   Корни в глубине веков.  Балканский  регион - ворота на Восток и в Африку, перекресток многих религий: там и Ватикан,   и   православие,   и   мусульманство...     Этот     район всегда  был  объектом  жестокой  борьбы.  В   1-ю  мировую  в Боснии и Герцеговине погиб каждый третий  мужчина, а во вторую   мировую   в  фашистском     (усташском)   государстве Хорватия  треть  сербов  была  уничтожена,  треть заключена в   концлагеря,   треть   покатоличена.

Сейчас начался новый круг ада. Непосредственная при­чина -  объединение Германии: она выходит на простор от Балтики   до   Средиземноморья.

- Был  ли   ты   очевидцем  каких-то  зверств?

-  Я  видел,  как усташи  жгли  сербские села  Иваница  и Невада в Герцеговине: нам их пришлось оставить, население ушло. Усташи ходили и поджигали дома.  Никакой военной необходимости сжигать эти села не было.    На  Герцеговинском  фронте   (направление  Требинье - Дубровник)   я,  опра­шивая жителей, составил список сожженных сел. Их  17 из 36,   находящихся в   руках   усташей.

В Сараево на моих глазах снайпер убил женщину, а другую ранил в ногу. Произошло это, между прочим, на пе­рекрестке ул. Ленина с ул. Братства и Единства. Доставив раненую в медпункт, я спросил его начальника Ивана Шеховаца, сколько пострадавших от снайперов поступает в день?

-  В   среднем   человек   по   8.

-  Сколько  из  них  в  военной  форме?

-  Один из 20. Знаешь, Юра, мужчина ни на минуту не забывает, что он на войне. А женщина идет с базара с пустой сумкой и думает, чем кормить детей. А этот «чер­ный перекресток» как раз у базара.

-  И сербы, и хорваты, и босняки    жили    в    едином не­большом государстве, вместе учились, ходили в кино, танце­вали...

-  ...платили   друг  за   друга   в   кафане...

-  Вот-вот. Это было всего два года назад.   И вдруг они кинулись убивать друг друга, да еще, как говорят кримина­листы, «с особой жестокостью».    Как это нам    трактовать: проснулось   нечто   звериное   в  природе   человека?

-  Сложнейший вопрос. Частичный ответ на него я понял на фронте. Для простоты нарисую схему. Возьмем двух лю­дей. Одного обозначим как «Лидер» (неважно какого масшта­ба:    районного    или     республиканского),  другого  -   «РГ» (рядовой   гражданин).

В стране обострилось экономическое положение. Ли­дер говорит РГ: виноваты сербы - они коммунисты, гегемонисты и т. п. Они не могут обеспечить тебе достойную жизнь. А мы народ талантливый, древний, у нас богатая история...».

РГ идет на митинг и кричит: «Долой сербов!».

Лидер говорит РГ: «Была большая война, но в ней мы защищали не Родину, а проклятых сербов-коммунистов. Срывай могилы, круши памятники: нам такая память не нужна!».

Далее человек без памяти получает уже более слож­ное задание: «Сербы добровольно из нашей Великой Ро­дины не уйдут: захватывай арсеналы, осаждай казармы!». Тут РГ нечто скумекал: «Так это же война!». «Не бойся, она будет короткой, разве сербы устоят против нас! ООН нам поможет: у нас право на самоопределение. А прогоним сербов, заживем как в Швейцарии, как в Германии! Что мы, хуже немцев? Ведь не хуже, согласен?». «Конечно!». «Действуй!».

Начинается война. Лидер теперь у власти, он возглав­ляет «священную войну» за «коренные интересы», за «честь нации», «за свободу» против «проклятых агрессоров и стоя­щих за ними внешних сил». Лидер -  миротворец: он ведет переговоры в Женеве, он ведет переговоры в Париже... Обе­щанного рая нет: война. А после войны Лидер возглавит «восстановление разрушенного сербами хозяйства»... Краси­вую жизнь он себе обеспечил.

А как же РГ? А он второй год сидит в окопе, дом его сгорел, родной город в развалинах.

Вот так, Сережа, если по-простому, незатейливо... Пом­нишь французскую песенку: «Шагают бараны в ряд, бьют барабаны. Шкуру на них дают сами бараны».

-  Ясно.  Но обидно за   РГ.   Сколько    ему еще сидеть  в окопе?

-  А вот это неизвестно.  В такого рода  войнах победить нельзя. Защитить свой очаг  (как сербы)  - можно, а побе­дить нельзя.  Но скажу так:  судя  по  некоторым  признакам поведения   противника,   по  беседам   с  пленными,  хорваты   и босняки  воевать устали.  Ведь РГ был под гипнозом нацио­нализма, а любой гипноз не длится  вечно.

И надо понять: в любой локальной войне устанавлива­ется продовольственный и табачный террор кучки спекулян­тов над РГ. Помешать невозможно, хоть каждый день делай облавы на базарах и расстреливай.

Любая такая война немедленно порождает мафию тор­говцев оружием. Справиться с ней невозможно, оружие расползается по стране. Югославские милиционеры говорят: перехватываем лишь 10% оружия. А я думаю: не более трех. Один пожилой человек сказал мне по секрету: «Юра, пистолет я припас. Кончится война, начнется сплошной бандитизм. Уже сейчас страшно».

-  Вот ты защищаешь сербов, я тоже всецело на их сто­роне.  Но скажи, положа руку на сердце: есть ли какая-то вина Белграда в развязывании конфликта? Там что, ангелы с   крылышками?

-  Не ангелы, конечно. Возможно, когда начиналась вой­на в Хорватии, какая-то вина  посттитовского Белграда бы­ла. Туджман попер  рогом,  и они  поперли    рогом.    Однако хорватские события  отлично показали,  чем  и  как это кон­чается.    И    все-таки    через год босанские    лидеры пошли на войну! А ведь в Белграде не дураки, там очень не хоте­ли получить еще один фронт и на уступки шли до последне­го. Сейчас рванет в  Косово   (ситуация  крайне опасная) - опять   Белград  виноват?!   Посмотри   на   карту,  где   Косово: Белград окажется  в кольце фронтов.    (А с неба    прилетят американцы!).

-   Ну а что религиозный фактор? Как он действует?

-  О!  Тут и сами противники, и аналитики    всего мира едины: чуть ли не решающий фактор!  Какая чушь! Дейст­вует не фактор, а старая как мир формула: отними    и (по-братски) раздели. Отними и заживешь, как сыр в масле. Отними у серба…Нет разницы, под какой личиной эта формула протаскивается в сознание людей: под свастикой или от име­ни Бога.

Что ж этот «фактор» не подействовал в 20-х годах, когда все три народа добровольно объединились в Коро­левство Югославия?

-  Перейдем к прозе:  чем вас там кормили?

- Главная еда - т. н. чорба - нечто среднее между су­пом и кашей. Чаще всего она из фасоли. Кормили сытно, но однообразно, скажем так: без разносолов.

-  Убил   ли   ты   кого-нибудь?

-  Не  могу сказать:   в  бою  пули летят со  всех сторон, чья кого убила, не понять. Такого, чтоб я выстрелил и кто-то упал, не видел. А вообще напомню-ка я тебе строки поэта:

Не   спрашивайте,   скольких   мы   убили,

Спросите   лучше,   скольких   мы   спасли.

-  Какое все-таки самое яркое впечатление от Сербии?                                                                                                                                                                                                                                                                                                             

                  - Отношение сербов к России. Я, честно говоря, не пони­маю, за что они нас так уважают. Если мы их где-то под­держиваем, они  говорят:   «Нас с русами  300  миллионов!» Если предаем, как сейчас, они вздыхают: «Бог высоко, рус далеко. Бог не слышит, рус не чует».

Как-то зашел я в палату к раненым, там их 10 было. Я каждому задал вопрос: «Что бы ты хотел сегодня от Рос­сии?». 9 ответили: «Нам нужна только моральная поддерж­ка», один сказал: «Нам нужны танки и добровольцы».

Если бы сегодня Россия на весь мир заявила о поддерж­ке сербов, стрельба бы там прекратилась через месяц, а мир был бы подписан через год!

Вопросы задавал С. ТУГАНОВ.

КТО И ПОЧЕМУ ВОЮЕТ    В ЮГОСЛАВИИ

Опять пылают Балканы -  пороховая бочка Европы. Западные средства массовой информации и официальной России (превратившиеся практически в их подголосок) на­перебой вливают в уши обывателям сказки о «молодой хорватской демократии», о «едином суверенном демократи­ческом государстве Босния и Герцеговина», о «кровожад­ных сербах» -  «коммунистах», «гегемонистах», «агрессорах». Значит, причины войны  (следует из этих объяснений) - стремление к свободе и демократии Хорватии, Боснии и Герцеговины  и  желание  «белградских  ястребов»  и  вообще «сербов» -  задушить эту «свободу и демократию».

Полная ложь и лицемерие, ибо суть событий настолько прозрачна, что любой тугодум (не говоря про Оуна и Венса), ознакомившись с фактами, сделает совсем другой вывод о причинах и пружинах войны. Любой школьник, заглянув в учебник истории, подтвердит: до сих пор истребляли только сербов. 500 лет турецкого геноцида: жертвы народа неисчислимы. Первая мировая, Солунский фронт: каждый третий мужчина-серб гибнет. Вторая мировая: независимое государство Хорватия, террор усташей - треть сербского населения уничтожена (700 тыс. в одном только Ясеноваце -  усташском концлагере), треть заключена в лагеря, треть покатоличепа. В стране 14 млн. населения, почти 2 млн. убитых (90% - сербы).

Неужели, зная эти факты, трудно понять: когда Хор­ватия, Босна (так говорят на Балканах) и Герцеговина объявили «независимость», сербы не поверили уверениям националистических лидеров о том, что «трагедия Второй мировой не повторится», «все равны» и уж на этот раз точ­но будут жить при демократии. И кто уверял: бывший гене­рал-лейтенант ЮНА Туджман, поднявший в начале 70-х не­большой бунт за отделение Хорватии от Югославии (и по­лучивший за это 9 лет; тогда его никто не поддержал), или Изетбегович, в те же годы издавший брошюру «Исламская декларация», где проповедовал создание конфедерации ис­ламских государств от Босны до Китая (включая Северную Африку и Среднюю Азию). Тоже отсидел 8 лет за столь «свежие» мысли.

Все три народа: хорваты, босняки (славяне-мусульма­не), сербы на территории Хорватии, Босны и Герцеговины (БнГ) - никогда не смешивались между собой. Вот почему, когда националистические лидеры провозгласили «незави­симость», сербы отказались входить в эти государства, со­здав в Хорватии РСК (республику Сербская Краина), в БиГ - Сербскую республику БиГ. Но сначала потребовали лишь автономию в составе провозглашенных государств. Да где там! Националистам или все, или ничего. Война до победы! За демократию! За свободу! За территориальную це­лостность! За исторические права! За честь нации! И т. д. и т. п.

Российский читатель уже знает: националистические войны обычно начинаются на базарах (из-за стакана клубники), на вокзалах, на площадях, кладбищах, у культовых сооружений. И эта война не составила исключения: в 1991 году в г. Плитницы хорватские экстремисты открыли огонь по православным верующим в день Пасхи (этот религиоз­ный праздник у католиков и православных по дням не сов­падает). Началась война в Хорватии. В конце февраля 1992 г. в Сараево (Босна) экстремисты расстреляли у поро­га церкви свадебную процессию, и сербские районы города покрылись баррикадами.

Это только недоумки могут твердить: «Сейчас уже не важно, кто первым выстрелил». Нет, важно. Всегда важно, кто первым пролил кровь. Вслед за выстрелами началась этническая чистка территории. Хорвато-босанская пресса, ТВ, радио, не стесняясь, призывали к этому. Сербов начали изгонять из мест компактного проживания. Вступилась ЮНА (Югославская народная армия) и тут же была объ­явлена «оккупационной армией». Германия и Турция (да и США) на сессиях ООН не стеснялись в выражениях. Под контролем наблюдателей ООН ЮНА уходит за Дрину, но часть оружия оставляет населению (тайно, ибо тоже - конт­роль), которое поголовно вооружается. Начинается народ­ная война.

Вот это мы и имеем сегодня в Югославии.

Как стремительно Запад признал Хорватию! И лишь одно государство - - Израиль - наотрез отказалось это сде­лать: там сразу раскусили подлинный, усташский фашист­ский характер нового государства. Впрочем, я думаю, немцы тоже это раскусили. А тут и понимать особо нечего: иди и смотри Увидишь на фронте усташские боевые формиро­вания в черной форме при регалиях, увидишь сожженные сербские села - и все ясно. Ведь бои идут исключительно в местах компактного проживания сербов, так что ни о ка­ком «геноциде» с их стороны говорить не приходится, на­против: их села жгут, их изгоняют из домов.

А вот чего я там не видел, так это обилия у сербов тя­желой техники, под предлогом наличия которой американ­цы угрожают начать бомбардировки (мясорубку типа ирак­ской, где 500 тыс. мирных жителей заплатили жизнью за нефтяной мост Кувейт - США). Напротив, тяжелая техника (танки «Леопард», Т-72) у хорват, которым передано вооружение  бывшей  ГДР,  как известно,  в союзе с  ними  го­товившемся   к   третьей   мировой   войне.

В БиГ стоит регулярная армия государства Хорватия (признанного ООН). Т. Е. эта армия находится за грани­цей своего государства и по всем международным законам - агрессор. Но кого волнует логика! Пусть не останется ил­люзий: если американцы применят авиацию, бомбы поле­тят исключительно в мирное сербское население, ибо основ­ное «тяжелое вооружение» сербов - 82-мм миномет.

Русских добровольцев в Сербии немного - несколько десятков. Как мы там воюем (придет время), расскажут сами сербы. Никаких «марок» мы там не получаем (все валютные счета Югославии, кстати, арестованы). Наша зар­плата -- обычное солдатское жалование, наравне с другими. На него можно купить 8 бутылок местного самогона пли 40 буханок хлеба. Воюющая третий год, блокированная страна не в состоянии платить больше. Да никто и не требует.

Кремлевские политиканы втаптывают в грязь имя РОС­СИИ в Сербии, а мы его своей кровью отмываем. Вот - ло­зунг и смысл пребывания там русских добровольцев. Все войны когда-нибудь кончаются, начинается работа истори­ков. История и рассудит, кто прав - мы, добровольцы, или подпевалы Запада, гнусно оскорбляющие нас словом «наем­ники».

6 июня 1993 года.

СХВАЧЕН ЗА РУКУ НА ЛЖИ

В один летний денек на Сараевском аэродроме «из чрева американского военно-транспортного самолета «Герку­лес» «выбрался» Дмитрий Смирнов, корреспондент некой фирмы «Инфомаркет». Он пробыл среди окруженных в го­роде босняков (славян-мусульман) 5 дней. В результате 21 июля в «Труде» на 1-й полосе появилась статейка «Ан­гел смерти выбрал Сараево», «специально для Труда». (Все цитаты из репортажа Смирнова).

Я, самарский журналист, в качестве добровольца, стрел­ка-автоматчика безотлучно находился на 1-й линии фронта с 17 ноября 1992 г. по 5 мая 1993 г. Мало мест на Сараев­ском фронте и в прифронтовой зоне, куда бы я не сунул свой журналистский нос.

И мне обидно читать ложь гуманоида из чрева «Герку­леса». Товарищ заврался, как Леонид Ильич на 25-м съезде. Цитирую: «Сараевскую осаду держат в составе сербской Боснийской армии и российские наемники. По различным данным их численность колеблется от одной до пяти тысяч человек».

Однако! Во всех штабах: в сербских, в босанских, в ооновских известны цифры: 10 тысяч солдат ВСР (войско Сербской республики, а не Боснийская армия), держат в ок­ружении 40-тысячный босанский гарнизон. Из них 5 тысяч россиян?! Однако! Во всех штабах известны цифры: на фронтах БиГ против 100-тысячной объединенной армии хорват и босняков сражается 30-тысячная ВСР. Каждый шестой русский? Однако! Правда, хитрый Смирнов страху­ется: «Нам не довелось увидеть воочию русских наемников». Еще бы! В указанный период на Сараевском фронте находился  ОДИН «русский наемник» - Хамкнн Юрий Михайлович, который два раза в месяц исправно расписывался в денеж­ной ведомости роты за сумму в сербских динарах, эквива­лентную 7 маркам, то есть жалованию моих товарищей, рядовых бойцов.

Мне, конечно, очень лестно, что меня приняли за груп­пировку «от одной до пяти тысяч человек», но всему же есть предел.

В Югославии на май 1993-го сражалось несколько десят­ков русских добровольцев: три отряда общей численностью до 60 человек, остальные одиночки в сербских подразде­лениях. Сербское командование и СМИ не только не скры­вают, но всячески пропагандируют наличие на фронтах рус­ских добровольцев: печатают, берут интервью, дают высту­пать по радио, по ТВ. Потому что появление на фронтах даже отдельных русских добровольцев существенно повышает моральный дух населения и войск, ведущих смертельную борьбу за родные очаги в условиях международной изоля­ции, информационной войны и блокады.

А вот интересный пируэт: «Выбраться из Сараево сегод­ня люди по сути не могут». И точка. Понимай: сербы чинят препятствия. А правда в том, что под предлогом создания «единого демократического государства для всех трех наро­дов» лидеры («правительство») фундаменталистов не выпускают сербов из Сараево (уж про босняков не говорю!). Но люди бегут, тайно переходят линию фронта. Так, в ночь с 21 на 22 февраля 1993 г. прошла на нашу сторону семья Бегович: отец Велько (53), мать Мара (51), сыновья Гордан (25), Дражен (23). Шли с овчаркой Рики по минному полю: кидали палку, собака бежала и приносила ее, а они тогда по собачьему следу... Таких историй я наслушался и наслы­шался. Да и как не бежать? Изетбегович только представля­ет власть, реально же окруженный Сараево уже давно по­делен па сферы влияния, в каждом квартале командир с десятком прихлебателей творит, что хочет: они распределя­ют гуманитарную помощь, уголь, дрова, все жизненно не­обходимое, у них есть собственные тюрьмы, куда никакая комиссия не доберется. Об одной из таких в подвале бывше­го магазина «Сунце» («Солнце») я записал леденящий душу рассказ Чедомира Поповича (60), арестованного за то, что сын воюет на другой стороне. Чедомир был обменен. Отказался лечь в госпиталь на лечение и сразу встал к пу­лемету. Через месяц умер от последствий пыток. Кстати, эти местные князьки отпускают людей через линию фронта за деньги. Такса -  3000 марок. Вот правда о Сараево, о единой демократической БиГ «международно признанной» - не забывает ввернуть Смирнов.

«Вся линия осады готовилась задолго до начала войны и укреплялась Юг. нар. армией (ЮНА)». Понимай: сербы заранее планировали агрессию. Но есть же документальная хроника боевых действий. В момент восстания фундамента­листов (5 апреля 1992 г.) был захвачен за немногим ВЕСЬ Сараево. В конце апреля ЮНА из города ушла, а едва сфор­мированная ВСР начала отбивать квартал за кварталом. 2 мая освобождены Ковачичи (Горни и Дони), Грбавица - 1, 5 июня – Грбавица - 2... один за другим пали Дио Добринье, Неджаричи, Илиджа, Войковичи, Тилава, Илиджа. Касин Дол, Бойник... 4 декабря пал Отес. Освободив большинство сербских районов, ВСР перешло к обороне. Вот так сложи­лась «вся линия осады».

Однако, достаточно; заметка лжива насквозь, бумаги не хватит опровергать. Ложь начинается прямо с названия. «Ангел смерти» Сараево не выбирал. Он приглашен туда фундаменталистко-националистической бандой Изетбеговича и пребывает там при поддержке Козырева.

г.  Самара,  июль  1993 г.

100 МАРОК ОТ УКРАИНСКОГО БАТАЛЬОНА

Легко сказать: вернись домой. А как вернуться, коль денег нет? За полгода войны ни ломаного гроша в кармане: не только крохотное солдатское жалование (4 бутылки ракии в натуральном выражении), но и гиперинфляция не по­зволяли сделать хоть какие-то сбережения.

Выход  один:   обратиться   за помощью  к  местным   вла­стям. «Обращение за  помощью»  приняло характер  моральной пытки. Я прошел кабинеты всех чиновников от општины Ново-Сараево до «Влады Республики Сербской» в Пале - военной столицы упомянутой «республики». Безрезультатно: дремучий  бюрократизм  и  лицемерие  характерны  не только для российской, но в не меньшей  (если не в большей!)  мере и   для   местных   чиновников.

Чтобы вернуться, надо 100 марок (считать в динарах бесполезно: финансовая система страны на грани краха). Рота скинулась на 50 марок -  поступок отчаянно благо­родный, ведь фронт, война, блокада, семьи в эвакуации практически без помощи. Если действовать в режиме жесткой экономии, то этой суммы в обрез хватало до Москвы, но положение осложнялось тем, что я мог вернуться только так, как шел сюда: через Румынию, т. е. с многими пересад­ками (прямой поезд шел через Венгрию)...

Я бреду по разбитой снарядами и гусеницами военной дороге и обдумываю ситуацию. Нелегкая ситуация, придется помучиться, но настроение все равно чемоданное! Навстречу колонна УНПРОФОРа с гуманитарной помощью. Ба! А кто сопровождает! - украинский батальон! Где-то там, за тре­мя границами два суверенных государства Украина и Россия все чего-то не поделят, а здесь нам совершенно нечего делить, никому и в голову не приходит, что мы теперь живем в разных государствах. Меня в батальоне знают. БТР-60пб с рисунком «жовто-блакитного» флага на борту останавливается. Подходят офицеры:

-   Привет!    Как   жизнь?

-  Отвоевался!   Домой   еду!

-  А что, так просто берут и    отпускают?  - удивляется молоденький   лейтенант.

Удивление его чисто «совковое»: советскому офицеру к жене нельзя подойти без доклада «по команде».

Я   терпеливо   растолковываю:

-  Здесь полная  свобода:  иди  куда  хочешь  и делай,  что хочешь. Главное - никого не подвести, предупредить о своих намерениях   заранее.

-  А-а...   Хорошо!

-  Ну и чего ты здесь заработал, - интересуется плот­ный   рослый   капитан.

Я   начинаю   злиться:

- Что, «Комсомольской правды» начитались? Я сюда не «зарабатывать»  приехал.   «Зарабатывать»  в  России  будем. Как вы, люди, не можете понять: деньги не    единственное, из-за   чего  берутся   за   оружие.

-   Да ладно тебе,  не обижайся.    Действительно,  пишут всякую чушь... ваш же брат, журналисты. Вот и плюнь кол­легам  в физиономию,  -     посоветовал длинный    как жердь старлей.

А  капитан  растегнул  пуговку  грудного  кармана:

-  Слушай,   держи   сто   марок!

Я и моргнуть не успел, как в ладони очутилась синева­тая бумажка.

-   Возьми   назад!

- Перестань! Прими от всего украинского батальона. Бери,  бери, -         подтвердили   офицеры.

И колонна ушла. У меня очутилась сумма, которую я месяц «выбивал» и не выбил у «влады» Пале. Теперь-то я не только точно доберусь до Самары, но еще смогу месяц жить, пока не найду работу!

Берусь утверждать: небрежно вынуть из кармана 100 ма­рок (цена цветного телевизора в России), протянуть слу­чайному знакомому, махнуть рукой в ответ на «Спасибо», прыгнуть в БТР и укатить - на такое способны только НАШИ люди, те, которые из СССР, ныне «рублевого про­странства».

Берусь утверждать: на подобный жест не способны ни жители Японских островов, ни жители Канарских островов, ни многоликие граждане США, ни гордые британцы, ни ве­селые французы... (а про немцев вообще молчу!). Никто на свете не способен. Менталитет не позволяет.

3 июня 1993 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

«Посмотри   какими   мы    вернулись,

 Вспомни   не   вернувшихся   совсем».

Поэт.

И стаял снег. И. стало жарко. Май. В старом, тщатель­но оберегаемом рюкзаке уже около сорока рукописей - мой бесценный клад. Половина материалов опубликована в югославской печати, прошла по радио и ТВ. Судя по откли­кам, труды мои и переводчиков Семена и Ирины Романийских даром не пропали: читая эти, пахнущие гарью репор­тажи, измученные войной и блокадой люди пусть ненадол­го - на время чтения - ощущали близость большой дру­жественной страны, ее народа. «Все-таки они здесь, с нами в этот час. Кремль - это еще не вся Россия», - думали мои сербские читатели.

А что думали и думают российские читатели? Вот это меня интересует больше всего и в первую очередь. Их, моих сограждан, в угоду «западной демократии» и кредитам це­ленаправленно и искусно пичкали ядом лжи, превращая жертву исламских и западных амбиций, жертву агрессии и геноцида в некоего воинственного жестокого «коммунистиче­ского» монстра. Какой там «здравый смысл», «взвешенный подход»! Для действительно здравого смысла и взвешенного подхода достаточно честно ответить на вопрос: как может Хорватия, которую за полдня легко проехать на автомобиле, содержать 100-тысячную армию и непрерывно воевать тре­тий год, не имея не только оборонной, а вообще нормально работающей промышленности? Как может второй год вести войну «правительство» Изетбеговича, контролирующее 10% территории Босны и Герцеговины? С какой целью?

Я не встречал в сербской армии никакого оружия, кроме югославского, а захватывали мы и немецкие «хеклеры», и американские «браунинги», и венгерские АК, и боеприпасы, у которых по желтой меди гильз черная арабская вязь... Целый свет! (Точнее, «демократическая» его часть).

- Юра, - говорили мне мои читатели-бойцы, - один толковый журналист на фронте стоит бригады. Езжай в Россию и быстрей все публикуй. Теперь ты для нас там нужнее. Иди и скажи правду!

И  действительно,  час  настал.  Теперь  есть  что  сказать российскому   читателю.

Раннее утро. Хожу по позициям, расталкиваю кемарящих у пулеметов бойцов, прощаюсь. Все напутствия и пожелания можно свести к одной фразе: «Иди и скажи правду!».

-   Главное, предупреди все нации России:  националисти­ческие войны  начинают нездоровые люди - пещерные фа­натики - раз и мафия - вполне здоровые и здравые люди - два, - втолковывает мне двадцатилетний Зоран Нишич, - первые удовлетворяют свое властолюбие, желание «войти в историю», вторые обделывают крупные делишки без всякого риска. Хорваты и мусульмане уже поняли, под власть какой компании попали. Национальный гонор угас. Война для них утратила смысл.

-  Но   вы-то   не   могли   не   воевать.

- Конечно. Не попадать же под власть этой банды.

-   Главное, растолкуй всем в России: план Венса - во­нючий  план, они  хотят  раздробить сербский  народ  на  три «самостоятельных»  анклава,   -   внушает  связист Драгомир Ашоня. - Мы никогда такой план не примем. Закопаемся в землю и будем  стоять насмерть. Пусть бомбят. Здесь не Ирак.

Две наши девчонки тут как тут: автоматчик Саша Алексич и пулеметчик Снежана Шкулетич. Обе - студентки сгоревшего Сараевского университета. Их присутствие в ро­те - предмет зависти всего батальона. Они нас облагора­живают.

-  Предупреди  всех  и  каждого в России,  - напутствует Саша, -   никакого «тяжелого оружия» -  ты же видел! - у нас нет. Подумаешь, три танка. Если американцы начнут бомбить - бомбы полетят в мирных жителей.

-  А еще скажи там, - вставляет Снежана, - УНПРОФОР -  все шпионы и гадкие немцы. Оружие усташам провозят.

Только  украинский  батальон  за   нас.

Но я уже настроился на игривый лад:

-   И когда же вы, девчонки, замуж выйдете?

-  Никогда! - гордо   заявляет   Снежана. - Мы   после   вой­ны в наемные убийцы подадимся. А то и жить негде, и жрать нечего...

Прощальные рукопожатия-объятия идут под треск по­жаров: в ближнем тылу роты полыхает сразу три четырех­этажных дома с наступлением жары столбы огня и дыма непрерывно висят над городом: установив на высотных зда­ниях крупнокалиберные пулеметы, босняки трассерами жгут сербскую часть Сараева. Уничтожить такое гнездо трудно, лучшие снайперы теперь нацелены на это, задействованы де­журные БМП и даже танки; гранатометчики подбираются развалинами и дают залп. Накроют или спугнут одну точку, под соседней крышей оживает другая. Город продолжает го­реть.

Старенький «Пежо» без левого крыла несется по горя­щим улицам. Я покидаю Сараево. Увижу ли когда-нибудь еще этот город?

За рулем командир роты Никола Чамур.

-  Эй, Никола, что в самом деле произойдет, если амери­канцы   начнут   бомбить?

Я думаю, Югославия объявит всеобщую мобилизацию, ЮНА перейдет Дрину и мы в несколько дней сметем усташей и турцев с нашей земли. А там закопаемся и будем обо­роняться.

Ответ для меня не нов. На вопрос о бомбардировках я здесь другого ответа и не слыхал. :

-  После   «великой»     победы   над   Ираком     американцы чувствуют  себя    хозяевами     всего  шарика,  -  замечаю  я.

-  Они опьянены этой победой:  «мы монопольная сила!», «у нас больше нет противников!». Кто-то должен отрезвить их.  Боюсь,  это  придется  сделать  сербам.

-  Отрезвим.   Здесь   не   Ирак.

В Пале у автобуса на Белград меня уже ждут мои до­рогие переводчики Ирина и Семен, заместитель директора Сербского информационного агентства Бранко Ильич, мно­го сделавший для публикации моих материалов. Все вместе мы неплохо потрудились. Настала минута прощания.

- Вся надежда на тебя, - хлопал меня по плечу Бран­ко. - Быстрей публикуй в России эти материалы. Быстрей! Ты - свидетель. Тебя никто не заменит.

-  Не знаешь ты  наших «литературных»  нравов,  Бранко. И хорошо, что не знаешь... Но я понимаю, я постараюсь бы­стрей.

И  вот  автобус  мчится  к Дрине,  на  пограничный  Зворник.   Горная   серпантинная   дорога.   Проверки     документов, досмотр вещей на контрольных пунктах. Я не смотрю в ок­но,  я   подвожу   итоги.

Итак, там, на фронте, я не узнал о войне ничего, чего бы я раньше не знал о ней. Что ж, у нас лучшая в мире военная литература. Но одно дело знать, другое - почув­ствовать на собственной шкуре. Разве я не знал, что вой­на - это всего лишь грязная, тяжелая и, главное, НУДНАЯ работа. Знал, конечно. Теоретически. Бесконечные дежурст­ва на позициях, бессонница, скучные перестрелки, привычные артобстрелы, холод, заботы о пище, уход за одеждой, ты­сячи мелких, но необходимых и крайне назойливых мелочей быта... такое развлечение как жаркий динамичный бой слу­чается нечасто: соотношение времени «покоя» и интенсив­ных действий примерно 1:10, но может достигать и 1:100.

Знал ли я, что главное чувство, которое владеет сол­датом на фронте -  Тоска? Слышал, конечно, но мог ли из­мерить ее тяжесть, вязкость, черноту, бездонность?!

А чувство беззащитности под обстрелом? Слышали и об этом. Вон, у Твардовского: «он обшитый кожей тонкой, Человек. Лежит и ждет». Но степень тонкости и ранимости кожи в мирной жизни, к счастью, большинству не дано по­чувствовать.

Опасность на войне? К ней привыкаешь, ее не замеча­ешь (тоже, кстати, известно). Но сеть ситуация, когда опас­ность вдруг становится физически осязаема: если враг за­стал тебя врасплох и ты не знаешь, куда стрелять, куда бе­жать, где укрыться. На фронте солдат каждую секунду должен знать, как поступить через секунду...

Жуткий, пронзительный вой трех десятков глоток за­ставил резко поднять голову и вздрогнуть всем телом. В са­лопе паника - люди повскакивали с мест и столкнулись друг с другом в проходе. Сильный уверенный голос пере­крывает шум:

- Да   успокойтесь   же:   он   пошутил!

И люди очнулись, вернулись на места, жалко, натянуто улыбаются, с лиц сходит бледность. Что произошло? Начи­наю разбираться. Оказывается, на остановке сошел солдат и по ошибке прихватил не свою «торбу». Обнаружил это, когда отошел метров на десять, а автобус тронулся. Солдат стал орать, свистеть, но автобус уходил, и тогда он сделал вид, что срывает с пояса гранату и замахивается. Женщины (которые все видят) мгновенно взвыли, и паника как, смерч охватила автобус.

Сумасшедший дом. Правильно, нервы на войне как пат­роны - самый расходный материал. Из каждых ста уби­тых - 95 - мирные жители. Солдат большую часть време­ни проводит в надежном укрытии, житель занимает укры­тие (если есть) в крайнем случае, у него хозяйство.

И вообще: чем ближе к противнику, тем безопаснее. В поле, в жилых кварталах тебя достанут гаубицы или установки типа «Град»; на передовой больше всего следует опасаться пулеметной очереди, а уж в ближнем бою глав­ная опасность - всего лишь пистолет или нож...

А, к черту! Война кончается - вот главный на сегодня вывод. Националистический угар выветрился. Итог угара - страна в руинах, а результатов никаких. «Лидерам» при­дется объяснить народу. Конечно, наплетут что-нибудь о «неравной борьбе», «предательстве»... Итак, война кончает­ся. Подогревают конфликт лишь воинственные заявления Соединенных Штатов, а если еще они действительно влезут сюда со своими «томагавками» и Ф-16, «пороховая бочка Европы» взорвется с непредсказуемыми последствиями. Впрочем, одно «последствие» можно предсказать: сербы ос­танутся сербами и своего не отдадут, даже если им придет­ся, как с турками, еще 500 лет воевать.

Вопрос, на который я пытаюсь найти ответ все время: что вообще здесь делают США? Их на Балканах никогда не было; даже при очень большом воображении и непомерно длинном языке представить Балканы «зоной жизненных ин­тересов США» весьма сложно, вмешательство осуществляет­ся под соусом «защиты демократии». Но какова все-таки реальная стратегическая цель? Окончательно после бойни в Ираке утвердить себя в качестве всесветского диктатора? Попытка оттеснить Германию? Заигрывание с мусульман­ским Востоком (арабские нефтяные короли горой стоят за Изетбеговича, осыпают долларами и бриллиантовыми орде­нами).

Традиционные «друзья» балканских народов - турки и немцы - действуют «тихой сапой», американцы, которых ра­нее здесь никто не видел, шумно, показушно рвутся в бой. Тут есть о чем подумать...

Чему   же   учат   балканские   события?

Тому, что мир -  увы! - не изменился. И аппетиты прежние, и амбиции, прежние. «Новое мышление» и «общий дом» существуют только в воображении «демократических» российских недоумков. Это первый вывод.

Второй: сегодня самый страшный враг народов - на­ционализм. Национализм испепеляет накопленные веками материальные ресурсы, превращает людей в животных, до дна опустошает моральный потенциал наций. Победить в на­ционалистической войне невозможно, жертва агрессии всегда в состоянии отстоять свои жизненные интересы и сохранить территорию. (Временное поражение возможно, но тогда ре­шение проблемы просто растянется на десятилетия или даже века. Мира не будет. Очередному Великому Государству придется десятилетиями тратить львиную часть националь­ного дохода на укрепление и оборону спорной границы).

Национализм сегодня выступает под флагом «демокра­тии и свободы», «борьбы против коммунизма».

Бесстыдно лживая   информационная  война, массовое и искусное тиражирование изуверского образа  противника - необходимое   сопровождение   агрессии.   Для   организаторов информационной  войны  не  существует  морали.

Таковы   предварительные   выводы.

А вот и речка Дрина! Зеленоглазая Дрина, к которой ни разу не подпустили врага. Пьяный боец поет в автобусе:

«Туджман  тужился  границу провести  по Дрине

Мы  казали,  что граница  буде возле  Книна!»

Дрина - граница сражающейся  Сербской  республики Босны и Герцеговины с Югославией, граница  между миром и войной.

На мосту последняя проверка документов и последний шмон. Автобус пересекает мост и катит на Белград среди яркой весенней зелени гор и долин.

Все умные мысли летят к чертям! В душе рождается настойчивый ликующий мотив. Я прислушиваюсь к себе. Да это же строчки Пастернака(!):

«Ты   руки  на   голову  мне  положила,

 Ты   снова   меня   сберегла,

 Горячая   песня   струится   по   жилам,

 А   ночь   нестерпимо   светла.

 Ты   ветром   пронизана,

 Солнцем   прогрета,

 Осмуглена   в   дальних   краях,

 Ты снова со мной, молодая Победа –

 Двужильная   сила   моя!».

Да,   я   победил!   И   Сербия   победит!

8 июня  1993 г.

НЕОБХОДИМОЕ   УТОЧНЕНИЕ

Уважаемый читатель! Вы сразу же обратите внимание, что в репортажах я тепло отзываюсь о Ельцине Б. Н.

Находясь на фронте, я был совершенно оторван от Рос­сии, не имел абсолютно никакого представления о разви­вающихся разрушительных процессах. (Мозги туманил ро­зовый дым Августовской победы).

Когда же я вернулся домой (май - 93-й), хватило не­дели понять, в какую зловонную яму завел страну ельцин­ский режим, каково истинное лицо этого «человека». (Вчерашнее массовое убийство людей в Москве меня, в об­щем-то, не удивило).

Однако из песни слов не выкинешь: верил, писал, хва­лил. Я не корректирую написанное в угоду «сложившейся ситуации».

Ю. ХАМКИН,

5 октября   1993 г.

г.  Самара

Отзывы   направлять   по   адресу:

443115,   г.   Самара,   ул.   Демократическая,   41   кв.   54.

ХАМКИН ЮРИй МИХАЙЛОВИЧ, 1951 г. р. В 1974 г. окончил Бакинское высшее общевойсковое командное учи­лище. В 1983 г. с должности «командир роты» в звании «ка­питан» уволен в отставку по состоянию здоровья. В 1989г. заочно окончил Казанский государственный университет по специальности «Журналистика». Автор нескольких расска­зов («Пока человек ведет борьбу», «Перекладина», «Сам против себя» и др.), опубликованных в ряде центральных журналов. В 1992 г. в Самаре вышла повесть Ю. Хамкина «Один день лейтенанта Карташова».

 «Усталые   после   работы,

 Мы   снов   не   видали   иных,

А  только  твои  пулеметы,

И  песни отрядов твоих!».

Я. Смеляков.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

ПОД ОГНЕМ

Предательство - худший из человеческих пороков, ска­зано и Библии. Вот почему, когда числящийся министром иностранных дел России факир, Козырев «со товарищи» из Кремля предали Югославию, присоединившись к т. н. «санкциям» ООН против многострадального народа, веками жившего под покровительством России, я немедленно при­нял решение пробираться на фронт в Югославию.

Но дело не только в Козыреве и К° из Демроссии. Под­ло повели себя и лакействующие журналисты официальных (но якобы «независимых») средств массовой информации. У них, видите ли, семьи! Они, видите ли, дорожат работой. А значит, требуется присоединиться к грязной кампании травли маленького гордого народа, развязанной Западом, у которого правительство России продолжает упорно доби­ваться «поддержки демократических преобразований», т. е. клянчить доллары.

Очень долгое время народы России не знали страшную правду о балканских событиях, только сейчас она начинает дозированно просачиваться на страницы газет и экраны ТВ.

Помочь сербам огнем своего автомата - это одна цель, которую я преследовал, отправляясь на фронт. Вто­рая - помочь пером: развеять смрадную завесу лжи над Балканами и показать, кто есть кто в этом конфликте.

С 17 ноября 1992г. по 5 мая 1993г. я неотлучно находил­ся на 1-й огневой линии Босанско-Герцеговинского фронта в стрелковой роте автоматчиком. До середины января 1993 г. воевал в Герцеговине (село Польице), потом в Сараево.

Как я выполнил свою первую задачу, пусть расскажут мои сербские командиры. А как я выполнил вторую задачу, судить Вам, читатели.

Ю. ХАМКИН.

17 июня   1993 г.

г.   Самара

Я   ПИШУ

Пишите честно,                                .

как перед расстрелом

Жизнь оправдает   честные   слова.

А. Жигулин.

Опять попала в стену пуля. Не завесить ли окно? Надо бы, но некогда: я пишу. Я еще не все сказал об этой войне. Все сказать - никому не под силу. Но надо успеть сказать как можно больше. Успеть! Успеть! Я пишу. Справа в двух кварталах жестокий бой: танковые пушки бьют прямой на­водкой, и от грохота позванивают стекла, расцвеченные желто-красными бликами пожара. Мне эта музыка не мешает, мир за стеной не существует: я пишу. Я не признаю «объективных обстоятельств», пишу в любых условиях - в квартирах, казармах, штабах, блиндажах, в дотах, в тран­шеях, у костров и при свете горящих домов.

Еще освещением мне служат свечи: бытовые, церков­ные, тонкие, толстые, восковые, стеариновые. Я покупаю их на базарах, с рук, в храмах. А если купить негде, я исполь­зую «кандило». О, об этой примете войны следует сказать особо.

Быт каждой войны имеет свою примету: в нашей граж­данской - это лучина, плошка, в Великой Отечественной – гильза с соляркой со сплющенным горлышком и фитилем. А здесь - «кандило»: стакан, в котором 50x50 подсолнечное масло и вода, на поверхности - сплющенная металлическая пробка с дыркой, откуда торчит фитиль (обычно шнурок от ботинка). Этакий модернизированный вариант  плошки.  Горит долго, почти без копоти, но светит тускло. Однако писать можно.

Бумагу я ищу в грудах мусора или в разрушенных шко­лах, ручки выклянчиваю или просто прикарманиваю.

Я пишу, когда сыт или голоден, когда болен, ранен или здоров, после отдыха пли после боя, когда тепло или холод­но. Для меня каждый день как последний. Надо успеть как можно больше.

Сегодня условия идеальные: над головой крыша, в углу раскаленная печурка, есть стул, стол, свеча. Есть даже чай на печурке.

За окном нарастает стрельба - треск пулеметов и ору­дийные залпы слились и замерли на одной высокой ноте: сражение приобретает характер натянутой струны. В дру­гое время я бы, не раздумывая, выскочил с автоматом на улицу, но сейчас есть вещи поважнее: пишу. После дежур­ства в траншее имею законных шесть часов отдыха и бро­сить меня в бой может только специальный приказ. А по­скольку телефон молчит, я пишу.

Я пишу о тех, кто рядом, о налетах, о пожарах, о за­садах, об атаках, о дотах на перекрестках, о танках под ар­ками домов, о павших и пока еще живых, о пленных, о пьяных, о трезвых, как пьяных, о сошедших с ума, о снай­перах, убивающих детей, о солдатской бане, о брошенной старушке, об очереди за водой, об очереди за мукой, о нетопленных квартирах, о героях, дезертирах, о друзьях, став­ших врагами, о правых и виновных...

Свеча   горит,   горит,   горит...

Я   пишу,   пишу,   пишу...

11 февраля  1993 г.