ПОЕЗЖАЙ  И УМРИ ЗА СЕРБИЮ!

«Вино - друзьям,

ночь  проводов - невесте.

Вину - стакан: отвальную  залить.

Я  укажу еще и  час  и  место,

в которые меня похоронить!».

И.  Бойко.

Когда серб говорит: «Нас 300 млн. вместе с русскими, он не шутит. Друзей предавать нельзя, об этом в Кремле забыли и, следовательно, вопрос не стоял так: ехать - не ехать. Вопрос стоял: как добраться.

 Туристских фирм развелось! - в одной Самаре два десят­ка. Звоню в каждую с вопросом, нет ли путевок в Югосла­вию и 20 раз слышу: нет! Блокада. «А в Болгарию?» - «Болгария - Турция за доллары». Долларов я не заработал. Остается Румыния. Тут сразу два приятных сюрприза: путевка стоит всего одну зарплату; не надо оформлять за­гранпаспорт - «пускают» по вкладышу.

Итак, Румыния. Теперь следует подумать, как преодо­леть румынско-сербскую границу. Собственно, много думать нечего: нет информации к размышлению. Невозможно получить ответ: как укреплены границы, характер местности, наличие воинских гарнизонов и т. п. Нет топокарт.

Зато есть компас. С него и начнем. Я положил в рюк­зак первый совершенно необходимый предмет - компас. Потом к нему добавятся пассатижи (возможны проволоч­ные заграждения), детский надувной плотик, вполне способ­ный удержать рюкзак (на границах обычно течет хоть неболь­шая, но речка), театральный бинокль, веревки, 2 кг сала, растворимый грузинский чай, полкило изюма - автономное питание на 10 дней. Из медикаментов - 200 г водки.

Я выучил назубок 100 румынских и 100 сербских слов - все о транспорте и удовлетворении первичных потребностей. Причем, если румынские слова позволительно занести в за­писную книжку, то сербские следует запоминать намертво: в разных странах за нелегальный переход границы дают от 3 до 10, сколько дают в Румынии, узнать, опять же, нельзя, по можно смело предположить: законы, установленные еще Чаушеску, весьма суровы. Итак, если близ границы меня задержат, доказать, что я не «заблудился», а пытался пе­ресечь ее, будет тяжело: в моих вещах нет ничего, что прямо бы указывало на это, каждый предмет совместим с поняти­ем «турист». По этой же причине не взял карту Югославии, предполагаемый маршрут к фронту выучил наизусть (из га­зет знал, что штаб фронта в Билече). Замысел прост, как репка: пересечь границу, на попутках добраться до фронто­вой зоны, первому встречному командиру предъявить воен­ный билет и предложить свои услуги.

Сказано - сделано. И вот перрон Самарского вокзала, туристы. Оказывается, это не просто туристы, а «коммерче­ские туристы»: судя по количеству и объему тюков, они опу­стошили прилавки всех самарских магазинов: бензопилы, утюги, кипятильники, охладители, мясорубки и даже ... дихлофос. Румыны будут счастливы. У коммерческих ребятишек все отработано: какие-то хитрые складывающиеся тележки повышенной грузоподъемности...

Начался сбор денег: по 5 тыс. с носа и по бутылке вод­ки с двух на взятку таможенникам. Я - белая ворона, мой груз не превышает 10 кг, и я не боюсь таможенников, но худой мир лучше доброй ссоры. Я раскошеливаюсь, хотя запас денег крайне ограничен (что взять с совслужащего).

Состав группы - человек 40, четвертая часть женщи­ны: одна - явная потаскуха, две пожившие, много курящие дамы, остальные - типичные базарные торговки. Мужская часть тоже не порадовала колоритом: 2 - 3 запойных, 2—3 отпетых матершинника, остальные - парни студенческого вида, искренне пытающиеся улучшить свое материальное положение. Хотя последних большинство, атмосферу созда­ют первые, так что находиться среди этого сброда само по себе тяжкое моральное испытание.

До Кишинева - поездом, в Кишиневе пересели в авто­бус. Тут-то нас и «обрадовал» встречный турист: «Мы 3 дня на границе стояли, а были 54-ми. Сейчас, возвращаясь, я насчитал 73 автобуса. Ох, и припухнете вы, братцы!»

Так и вышло: больше суток провели в автобусе, причем не сдвинулись ни с места! Дождь, ветер, грязь... У торгашей деньги есть, они пьянствуют (300 руб. бутылка) и жрут ша­шлыки (100 руб. порция), а я «припухаю». Автобус доверху завален тюками, лезть к сиденью приходится в полном смысле на карачках (сбили 2 плафона), а тут еще в каком-то тюке взорвался флакон дихлофоса, и стало весело-весело. А тут еще наша потаскуха набрела на автобус с армянами и принялась строить глазки, те стали ее хватать, она убежа­ла в наш автобус, который тут же осадили армяне, закидав комьями грязи. Торгаши при сем никакого боевого духа не выказали.

Наконец у торгашей нервы сдали: срок путевки истекает, и они раскошелились на крупную взятку по 700 руб. с носа. Я деньги дать отказался, туманно обронив: «После!». Это они понимают: после, значит, торговли (по их предположениям я везу какой-то особый тайный товар, на мои уве­рения: «Еду посмотреть страну», они только улыбаются).

Взятка пробила дорогу, мы в зоне таможенного конт­роля. Тут выясняется: чтоб вывезти товары всех самарских прилавков за рубеж, надо дать взятку не в 5 тыс. и 20 бу­тылок водки, а в 7 тыс. и 20 бут. водки. Я опять буркнул: «После...».

Румынская таможня. Ну, уж тут-то товары всей Самары примут с распростертыми объятиями, горячо поблагодарят наших «коробейников». Ан нет! На дороге встал румын с ножом. Этим ножом он энергично принялся вспарывать дра­гоценные тюки. Что тут сделалось с торгашами! Пришлось им еще раскошелиться на 100 тыс. лей. (Одна лея шла тог­да по 1,2 руб.). Тяжела шапка Мономаха! И горько пожа­ловался мне один торгаш: «Вот: еще ничего не продал, а уже весь в долгах!».

Ох уж эти румынские пограничники! В свое время Ильф и Петров гениально описали сцену ограбления этими воина­ми великого комбинатора. Прошло 60 лет, и что же? Ничего не изменилось. Генотип!

Автобус бодро покатил по основательно изнуренной «демократией» Румынии. Истощение зримо невооруженным гла­зом: лошаденка и крестьянин за плугом - куда ж дальше?

На въезде в Бухарест автобус остановили. «Рэкет, рэкет пришел», - зашептали торгаши и спрятались за спин­ки сидений. Вымогатели были предельно вежливы: назвали сумму (по 5 тыс. лей с носа), оставили номер телефона («на случай, если будут неприятности», понимай: если по­беспокоят «конкуренты»), любезно проводили до гостиницы, показывая дорогу. Я поразился четкой работе: встретить столь точно в субботнюю ночь одинокий автобус... в котором три человека от вымогательства не страдают: водитель, ру­ководитель тургруппы и молдавский представитель. Хотя информацию могли передать с обеих таможен. Действовали, по утверждению ограбленных, самарские вымогатели.

Бухарест - конечная  цель  вояжа, торгаши  радостно сыпанули из  автобуса,  разминая  затекшие  члены.

-        Привет! – сказал я. – На этом наши пути-дороги расходятся.

-        Деньги давай, - завопили торгаши.

Понимая, что разговаривать с ними надо на их же языке, я громко молвил:

- А   пошли   вы   на...

И, мстя за невзгоды пути, сделал известный жест рукой:

- Нате!

В ответ, конечно, каскад угроз и мата, но с места никто не сдвинулся. Я побрел к остановке. Все шло по плану! В моем распоряжении было 5 тыс. лей, вымененных у границы.

В пустом троллейбусе ко мне подсел молодой румын­ский инженер-физик. По-русски он не говорил, но мы оба неплохо знаем английский. Я усвоил, что жизнь в Румынии все хуже и хуже и ничем хорошим это не кончится. Он про­водил меня до Северного вокзала, указал кассу на Тимишоару и распрощался.

Прямой поезд уходил лишь утром, я двинулся с пере­садками. Там, на севере, Дунай отклоняется от границы, и она идет по суше. Но прежде, чем обратиться к традициям славной пехоты, я решил испробовать запасной вариант «под дурачка». Смысл в том, чтоб купить билет с румын­ской территории в ближайший сербский пограничный город и под дурачка поехать: авось румыны не задержат, а с сер­бами я договорюсь. До Тимишоары добирался в вагонах «ла класса а дойа», по-нашему - в жестких. А люди в та­ких вагонах общительны и я узнал массу интересных и по­лезных вещей. Например, что румыны запросто ездят в Югославию на работу («Либрэ фронтиера, либрэ», - махал руками румынский то ли «хиппарь», то ли «металлист», что означало: граница свободна!). Румыны вообще очень привет­ливы и общительны, а у меня всего 100 слов. Я им одно, они в ответ целую очередь. Но что надо, я понял.

Из окна разглядел: берег Дуная патрулируют парные автоматчики, расстояние между патрулями 5 - 7 км. На пе­ресеченной местности щель достаточная, чтоб проскочить.

Во второй половине дня добрался до Тимишоары и принялся ориентироваться в обстановке.

- Мне нужно в Белград, - нагло заявил я в справочном бюро.   Пожилая  служащая   принялась    что-то  длинно  объ­яснять по-румынски, но вдруг оборвала  на полуслове, при­целилась в  меня глазами и... заговорила по-сербски, встав­ляя   русские   слова.

- Ви  србкиня!   (Вы - сербка), - обрадовался  я.

- То   тако.

Она объяснила, что самый верный и короткий путь к Белграду - поезд «Бухарест - Белград», который прибыва­ет в 7 утра. Билеты в кассе № 5 за час до прибытия. По­желала счастливого пути.

Итак, предстояло скоротать ночь. Сунулся в зал ожида­ния для пассажиров     1-го класса (мягкие кресла), но был с позором выдворен в зал ожидания для пассажиров 2-го сорта, т. е. класса (жесткие скамьи). А там в начале ночи железнодорожник и два полицейских с автоматами (зачем автоматы?) принялись проверять билеты. Откуда у меня би­лет, который продается за час до отправления! Никакие объяснения не помогли, выгнали с вокзала вместе с бомжа­ми и калеками-нищими. А это люди опытные, их каждую ночь выгоняют, и они знают всякие теплые закутки окрест. Я пошел за ними и провел ночь в относительном тепле. Ка­лека, подмигнув, достал из-за пазухи плоскую бутылку, взболтнул, омывая горлышко, и протянул мне. (Наверное, за­помнил, как я час назад выделил ему 50 лей). И хотя рус­скому человеку, если он задумал сделать что-то путное, пить нельзя ни глотка, я выпил, чтоб не обидеть мужика.

А утром все было, как объяснила сербка: я подлетел к кассе и первым взял билет не до Белграда, а до погранич­ного сербского города Вршац (чтоб лишних денег но тратить, если ссадят).

В купе оказались все те же «коробейники», но более высокого полета. Эти оперировали от Китая до Ламанша и везли не самарские чайники, а китайские шелка. Были пьяны слегка, не матерились. Румынский пограничник, не глядя, хлопнул во вкладыш штамп пропуска, и я пересек сербскую границу, которая представляет собой неширокую вспаханную полосу от горизонта до горизонта; никаких ук­реплений не заметил.

Вообще поезд этот барыжный. В таможне выстроилась длинная разноязыкая очередь с тюками. Я намеренно встал последним: мне не нужны свидетели объяснений с сербами: когда достану из широких штанин свою общегражданскую паспортину без всяких виз, они могут отреагировать не по Маяковскому. И тут меня высмотрел молодой пограничник, расталкивая толпу, двинулся ко мне. Подошел, прицелился глазами:

- Где   твои   вещи?

- Вот, -  кивнул  я  на  рюкзак.

-  Это   все?

-  Ага.

-  Пойдем!

Он провел меня через таможню, хлопнул в паспорт штамп, хлопнул но плечу и указал на выход. И я  - в Юго­славии! То, что в Самаре представлялось нереальным и на что пошел лишь для очистки совести, оказалось явью! Бо­лее того, на моей памяти ни один из планов не претворял­ся в жизнь с такой изумительной точностью! Я торжество­вал, рассматривая уютный, чистенький городок, ажурные ог­рады, мощеные мостовые, добротные каменные дома под черепицей... Это - Европа.

Теперь оставались детали. Рейд по румынской террито­рии потребовал 2,5 тыс. лей. Я двинулся на базар менять оставшиеся деньги. Цыгане не признали никаких честных пропорции (1 лея—2 динары) и согласились менять один к одному. Делать нечего. Им же загнал бинокль и пассати­жи по смехотворной, конечно, цене. Набралось 3,5 тыс. ди­нар, билет до Белграда стоил 900.

Электричка подошла к окраине столицы и остановилась. Я кинулся за разъяснениями: мне надо на центральный вокзал. Выяснилось: проезд в автобусе № 34 до центрального вок­зала стоит 250 динар. «Не отдам 250 динар на паршивый автобус, пойду пешком, заодно и город посмотрю: задерживаться специально нет смысла», - решил я и двинулся с рюкзаком по вечернему Белграду. Ох, и красивый же город! По честному, красивее Москвы, а вот с Петербургом срав­нить можно. Сербы любезно указывали дорогу, можно ска­зать, под ручку вели, неизменно пытаясь разговаривать по-русски (наш язык здесь обязателен в школе).

На центральном вокзале, наскоро оценив обстановку, я понял: надо пару часов отдохнуть. Едва прикимарил в зале ожидания, как в мозг ввинтился сварливый голос: «Ну по­чему ты не купил лампочек!..». Пришлось разомкнуть веки: игнорируя спящих пассажиров, отечественная дура громко отчитывала пьяного мужа: «У нас же нет лампочек...» нуд­но и монотонно лезло в уши. Я все же попробовал вздрем­нуть, по пелену сна разрывали «лампочки»: «Как ты мог забыть про лампочки... А как теперь без лампочек...». О, господи! Эти и в Белграде достанут. «Что же ты хочешь, сказал я себе, сегодня за границей отираются лю­ди совершенно определенного пошиба. Ты не встретишь здесь тех, кого уважаешь, и кто уважает тебя, - рабочих, инженеров, вкалывающих «за зарплату». (Забегая вперед, скажу: встретил! За час до отправки на фронт в белград­ском магазине столкнулся с двумя командированными от ВАЗа. Это же совсем другие люди! Мы тепло поговорили, и они пожелали мне вернуться живым. «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет», - ответил я). Кстати, почему этот болван не купил лампочек? А  потому,    что    водку   жрал большим  стаканом.  Я  плюнул  и  вышел  вон. По   перрону   шел   солдат   ЮНА.

- Вы  солдат  ЮНА?  -  уточнил   я.

- Войник  Савезна  Република  Югославия, - бодро  от­рапортовал   воин. - А   Ви - русо?

- Русо, русо. А где офицер?

- Я не официр, - замахал руками солдат и улыбнулся еще   шире.

- Вижу, что не генерал.  А  где    офицер? - настаивал я, зная, что эта фраза на обоих языках звучит одинаково.

- Тамо   официр!

- Веди. Важан питанье. (Важное   дело).

Солдат привел меня в комендатуру н закричал с поро­га: «То рус пришел!».

Из-за перегородки поднялся капитан, улыбнулся, рас­пахнул дверь: проходите, садитесь. Но садиться я не стал, а достал военный билет и положил перед капитаном. Затем, медленно и четко выговаривая каждое слово, я повторил те самые фразы, которые целый месяц повторял про себя ут­ром и перед сном: что я - русский офицер запаса, иду че­рез Румынию воевать за Сербию, что у меня есть деньги и продукты, но я не знаю обстановку и прошу показать крат­чайший путь па фронт.

Офицер смотрел во все глаза и ничего не отвечал. Тогда я повторил второй раз, а после паузы - третий. Он пытал­ся улыбнуться и ... молчал. И тогда внутри меня будто взор­валась шаровая молния: торгаши и вымогатели, нищие и полицейские, таможни и границы, грязные румынские вокзалы, вагоны, пересадки, базары, цыгане, сало, которое уже не лезло в рот, - все поднялось со дна души и я, стукнув кулаком по столу, заорал:

- Ты  что уставился? Ты что, русского добровольца  не видел?!

Капитан   встрепенулся:

- Това-ариш! Това-ариш! – повторял он известное ему русское слово. И   схватил трубку:

- Здесь русский доброволец, - завопил он на весь вок­зал. То, что в ответ забулькала трубка, также не потребова­ло перевода. Итак, воскресной  ночью,     когда    пассажиры спят, а поезда стоят, на  вокзале    вдруг объявился  русский доброволец.   Откуда    взялся?

-        Он  говорит,  что  шел  через  Румынию!

-        Так   давай   его   быстрей   сюда!

Повскакивали дремавшие в дежурке солдаты, окружили, рассматривая меня с молчаливым любопытством. Одно­му из них капитан и приказал сопровождать, пожав на про­щанье руку и пожелав удачи.

Солдат называл меня «батюшкой», что как я позже уз­нал, самое уважительное в Сербии обращение, пытался за­брать «торбу» - мой заветный рюкзак. Он также счел необ­ходимым по пути завести меня в 3 - 4 казармы, где объяв­лял: «Вот, русский доброволец!». Тут же собиралась толпа и начинались расспросы. Я отвечал, что мне 40 лет, что ра­ботаю на заводе, что дома остались жена, мать, отец, 13-летний сын, что не воевал, но служил отлично, военное дело знаю и люблю.

Наконец, пришли. Навстречу поднялся  подполковник и, пожав   руку,   по-русски   спросил:

- Сколько Вы идете?

- Сегодня день седьмой.

- О, много.  Поесть и спать. Поесть и спать.

Утром повезли в генштаб. Полковник, выпускник академии Фрунзе, угостил пивом и подвел к огромной карте. Я, конечно, предполагал, что положение тяжелое, но не до такой степени. Фронт в Славонии, фронт в Хорватии, фронт в Босне и Герцеговине, причем только в последней он имеет протяженность более 450 км. На северо-западе обширные территории, населенные сербами, окружены, все мужское и частично женское население держит оборону на 4 стороны света. К ним пробит коридор. С другой стороны уже более месяца в окружении мусульманский гарнизон в г. Гораджи, центр Сараева также удерживается босняками (славя­не-мусульмане), аэропорт и весь город в руках сербов, ко­торые, в свою очередь, окружены объединенными силами хорват и мусульман - слоеный пирог. Пробит коридор. Со стороны мусульман отмечено широкое применение отрядов иностранных наемников-единоверцев. Хорват обильно снаб­жает Западная Европа, вооружение, главным образом, не­мецкое (вплоть до танков «Леопард»), натовское.

- Нам раны перевязывать нечем, - говорил полковник у карты, - а они смотрят на этикетки от лекарств и, если срок годности вышел, - выбрасывают. Я только с фронта. Страшные насилия над мирным сербским населением. Цель - запугать, заставить покинуть родные жилища. На фронте люди сходят с ума.

- Скажите, - внезапно прервал рассказ полковник, - в России очень уважают Ельцина?

- Достаточно.   Интеллигенция,   молодые   предпринимате­ли, часть крестьян - все за него.

- Тогда   почему  такое  отношение  к   нам,  сербам?   Ведь любой серб каждого русского считает братом, это - из по­коления в поколение, это уже у нас в крови.

Полковник прав, за несколько часов в Сербии я это успел почувствовать. Но я решил защищать своего Прези­дента:

- При чем тут Ельцин? Это Козырев виноват. Нынешние лжедемократы за доллары готовы продать не только Сер­бию, но и Россию. А Ельцин уважает Сербию. Будь он ря­довым гражданином, как я, он бы, как я, добровольцем пришел бы защищать сербов. Но у Козыревых козырь: вас обвиняют в коммунизме.

- Какой коммунизм? Где?! Идет война за территории, на которых веками проживало сербское население. Все.

Полковник   вздохнул:

- А насчет коммунизма... От себя лично скажу: хорошая была идея, просто человечество еще не созрело ни для со­циализма, ни тем более, для коммунизма. Тут века нужны, а не пятилетки!

Вечером этого же дня я уезжал на фронт в Герцегови­ну. В команде 10 человек: возвращались раненые, отпуск­ники, ехали добровольцы. 20-летний Драган, до войны - каменщик, ранен уже 2-й раз, а 45-летний Божидар, радио­инженер, пороха не нюхал, он доброволен. Семья ютится в пригороде Белграда на квартире, платит большие деньги, село захвачено хорватами («усташами»), Божидар едет его освобождать. В купе сербы пели песни и пускали по кругу литровую бутылку бренди. Командовала симпатичный военврач Марина. То и дело заглядывали другие пассажиры, желали «живети» и каждый раз бойцы говорили: «А у нас русо» - и показывали на меня.

В Требинье, в штабе бригады выдали автомат, две гра­наты (наступательную и оборонительную), полностью об­мундировали. Для гражданской одежды дали большую сум­ку, надписали бирку и оставили на складе.

...Кругом, насколько видит глаз, все горы, горы, горы... В конце ноября леса здесь еще зеленые, на горизонте си­неет Адриатическое море. На горных тропах, на перевалах, на ключевых вершинах обе стороны соорудили баррикады из камней, стрелковые ячейки, укрытия. Таков здесь фронт.

- А ты     когда-нибудь усташа    видел?  -   спросил  меня 17-летний   солдат   Лука.

- Нет, - честно   признался   я.

- А вот я этот пистолет взял в бою у убитого усташа, - поиграл   пистолетом   Лука.

-  Молодец! - одобрил я боевые действия Луки.

-  А  ты  пригнись,  тут  снайперы  кругом.

-  Сколько до усташей? - вопросил я скептически.

-  Метров   600.

-  Не   попадут!

- Так снайперы  в нейтральной  полосе прячутся.

Я быстро сел. С той стороны ухнул миномет и над го­ловой шепеляво прошелестела мина. Заматерился и открыл огонь наш пулеметчик, и тут же сдетонировал весь фронт: от края и до края вспыхнула ожесточенная ружейно-пулеметная перестрелка. На правом фланге злобно грохнули гауби­цы. Я встал на колено, - упер магазин в камень, плотно при­жал приклад к плечу и нажал на спусковой крючок...

Шел первый фронтовой день и десятый с того дня, когда я, кинув за плечи рюкзак, шагнул за порог родного дома.

Из  окопов   никто  не уйдет.

Недолет. Перелет. Недолет».

А. Межиров.

ПЕРВАЯ ЛИНИЯ

       ГЕРЦЕГОВИНА,

Ноябрь 1992-го - Февраль 1993-го

Боевые действия в Герцеговине начались 1 октября 1991 года после провозглашения мусульманскими и хорват­скими сепаратистами «независимости» Босны и Герцегови­ны - союзной республики в составе СФРЮ. «Самоопреде­ление» сопровождалось истерикой воинствующего нацио­нализма и религиозной нетерпимости. (В Боснии и Герцего­вине проживает 2 млн. босняков (славян-мусульман), 600 тыс. хорватов (католики), 1,5 млн. сербов (православные). Началось массовое изгнание сербов из мест компактного проживания, отмечены случаи дикого насилия над мирным сербским населением, на территорию собственно Сербии хлынули беженцы.

Действия сепаратистов поддержала регулярная хорват­ская армия ранее провозглашенной и тут же признанной Германией республики Хорватия. В этих условиях на за­щиту сербского населения выступила ЮНА - Югославская народная армия. Этот факт средства массовой информации Запада преподнесли как попытку восстановить коммунисти­ческую диктатуру Белграда. Руководство России отлично понимало истинное положение дел (еще бы! - у самих та­кие же проблемы с русскоязычным населением в республи­ках!), однако в поисках дружбы (подачек) Запада предало своих вековечных друзей и исторических союзников сербов, поправ тем самым многовековую традицию русской дипло­матии.

А бои разгорелись на суше, на море и в воздухе! Под­держанная местным ополчением ЮНА начала теснить про­тивника, осадив Дубровник и Сараево, столицу Боснии, под­ступив под Мостар, столицу Герцеговины. Сепаратистам не помогли Ни танки «Леопард», ни электронные системы на­ведения, ни другое самое современное вооружение и снаря­жение Запада. Тогда активно заработала дипломатия.

Речь в первую очередь об австрийской и немецкой ди­пломатии - объединенная Германия возвращается на Бал­каны к своим историческим союзникам хорватам. Тут уме­стно напомнить: самыми преданными союзниками Гитлера (именно САМЫМИ, а не одними из самых) были хорватские фашисты-усташи, которые рьяно переняли все приемы гитлеровцев: они организовывали концлагеря для сербов (например, Ясеновац) и уничтожили их 1,5 млн. в годы войны. Сегодня на фронте не услышишь слово «хорват»: «усташи», «усташко войско» и т. п. - так говорят сербы-солдаты и добавляют: «Они хотят нам устроить еще один Ясеновац».

При пассивной (а если называть вещи своими имена­ми - предательской) позиции России, спекулируя понятиями «сербский коммунизм», «сербский национализм», «борьба хорватов за демократию» и т. п. западная дипломатия ус­пеха достигла - ЮНА вынуждена уйти в пределы собст­венно Сербии и Черногории, которые ныне составляют Союз­ную Республику Югославию (СРЮ). Это при том, что хор­ватская регулярная армия осталась на позициях!

Но ничего не помогло. На территории, провозглашен­ной местным сербским населением Сербской Республики Боснии и Герцеговины, проведена всеобщая мобилизация, создана регулярная армия. (Танков и авиации практически нет, из тяжелого вооружения в основном гаубицы и мино­меты). В боях участвуют добровольцы из СРЮ, но их не так много. На стороне усташей также действуют немного­численные наемники (прошел слушок, что среди них при­балты и западные украинцы), со стороны же мусульман отмечено появление целых отрядов наемников-единоверцев.

(Отличие наемника от добровольца: добровольца никто не вербует, он приходит сам; добровольцу никто ничего не обещает и не гарантирует сверх действующего законодатель­ства, никаких контрактов; доброволец получает столько, сколько боец регулярной армии на соответствующей долж­ности. Я, рядовой пехоты получаю, как все рядовые - 20 тысяч динар в месяц (5 тысяч рублей), средняя зарплата в Югославии - 50 тысяч динар (данные на ноябрь).

Итак, с 15 мая 1992 года оборону своих городов и сел взяло в свои руки сербское население Босны и Герцеговины. Следует отметить, среди сербских бойцов существует четкое понятие: «наше» и «не наше». Так, на мой вопрос, будем ли мы штурмовать Дубровник, бойцы ответили: «Нет, то не наше, то ихнее. И море ихнее».

Я прибыл на фронт в Герцеговину 17 ноября 1992 года. Бои здесь ведет корпус Герцеговины (штаб в Билече). Фронт имеет два направления: требиньско-дубровникское и невесинско-мостарское. На первом действует бригада (5 ба­тальонов), штаб в Требинье. Отсюда меня направили в 4-й батальон, в с. Польице.

В мае, после ухода ЮНА, бойцы этого участка, сражав­шиеся на окраине Дубровника, вынуждены были («по при­казу» — особо подчеркивают они) отойти от города на 12 км и закрепиться в горах. С июня линия фронта здесь стабили­зировалась и проходит теперь по южному краю Попова по­ля - эллипсовидной чаше длиной 60, шириной – 5 - 7 км, окаймленной горными вершинами. Долина эта исключитель­но плодородна (в декабре на грядках зелень, капуста), в ней множество сел. Сербы живут здесь веками, но после войны немало поселилось людей разных национальностей и вероисповеданий. Так, в Требинье (35 тыс. жителей) есть и мечеть, и синагога, и костел, кладбища - мусульманское, ев­рейское, католическое. Но сейчас католиков не осталось: «убегли», а мусульмане есть, сражаются в сербском опол­чении.

Позиции располагаются на перевалах, тропах, господ­ствующих высотах и представляют собой укрепленные валу­нами стрелковые ячейки или баррикады из камней. Каж­дую такую позицию обороняют 4—6 человек (пулеметчик, снайпер, автоматчики: автоматы имеют насадки для стрельбы гранатами, у каждого еще гранатомет «Золя» одноразового действия типа нашей «мухи»). В ближнем тылу - обычно пара 62-мм минометов (батарея). Впереди -  минное поле. Отдыхают солдаты чаще всего в гроте или в пещере, реже - в палатке. Горячую пищу доставляют «носильщики» в тер­мосах (дежурная смена - очень тяжкий труд) или ис­пользуются сухпайки. Отдых - тоже по-разному. На пози­ции «Гром», где я несу службу: 4 дня здесь, 2 дня в распо­ложении роты, в резерве, еще 2 - катись, куда хочешь.

Зеркально расположены усташские позиции, но против одной нашей – 3 - 5 их. Против одной нашей бригады, как утверждают, действуют шесть бригад противника (17 тысяч человек) - регулярные силы Хорватии. 8 сентября рано ут­ром они предприняли массированную атаку по всему участ­ку. После солидной артподготовки колонны пехоты пошли на штурм сербских укреплений. Соотношение сил (в пехоте) атакующих и обороняющихся составляло примерно 10:1, но наступление было организовано в высшей степени бездарно, если не сказать - преступно. Ясно ведь: чтобы подняться на вершины, обороняемые сербами, массы людей должны спуститься в низину, где их и забросали снарядами, гранатами и минами при непрерывном ружейно-пулеметном об­стреле. Отступать сербам некуда, с позиций они видят соб­ственные дома в Поповом поле: И хотя на некоторых участ­ках создалось для них критическое положение (во фрон­тальный бой пришлось бросить отборный взвод диверсантов), но в целом и в итоге, усташи нигде не продвинулись ни на метр. Свои потери они официально заявили в 500 убитых. Потери сербов - менее 20 человек. (Фотографии и имена погибших опубликованы в местной газете «Глас Требинье»).

Из этой бессмысленной и бесперспективной бойни хор­ватское командование вроде сделало правильные выводы: подписано перемирие.

Я предполагаю, сентябрьский «напад» - это карт-бланш хорватского правительства военным: или успех, или уходим. Теперь на фронте все говорят о мире: «Выдохлись усташи, навоевались досыта». Все чаще солдаты па позициях всту­пают по рации в дискуссии с противником. «А что: они такие же парни, как мы!», - удивленно восклицают бойцы после таких дискуссий.

Тем не менее в руках противника на этом участке фронта еще 35 сербских сел, и здесь мнение бойцов однозначно: «Все села должны быть возвращены, иначе война не кончит­ся». Ведь бойцы-то все местные, из этих сел.

Перемирие  в  основном   соблюдается,   нарушения   носят случайный характер: то кому-то скучно стало, то кто-то вы­пил лишку: открыл стрельбу (неважно, куда). В таких слу­чаях фронт чутко детонирует и полчаса изрыгает    артиллерийский  и ружейный огонь.  Потом, как по команде, стано­вится   тихо.

Что   дальше, никто   не   знает.

13 февраля  1992 г.

НА ПОЗИЦИЯХ В ЯНВАРЕ

Я  лежу  на     каменном     полу  высокогорной   пещеры   и уныло разглядываю ее низкий грязно-серый потолок. Спаль­ный мешок тонет в грязно-серой мути сочащегося через вход грязно-серого рассвета. Собственно, о каком спальном мешке речь? Некий нервный воин из предыдущей    смены    сломал «молнию», а без «молнии» спальный мешок - простое одея­ло, в которое я укутан, как в кокон. Позади  11 часов кош­марной полудремы на дне холодной вонючей пещеры, где в мирное время укрывались от грозы мирные овечки. Три со­вершенно   невыносимых,   но   вынесенных   часов   бесконечной январской  ночи  пришлось провести у бруствера за пулеме­том, где нет    ни  малейшей  защиты  от стужи и ветра.  Все так, но с веским уточнением: все это позади. Под утро уда­лось-таки     загерметизироваться   в  «коконе»     и  кое-как  со­греться.    Теперь  требуется    собраться с    силами  и  встать. Я собираюсь с силами и встаю. Рядом возятся бледные те­ни - такие же бедолаги, как я. Я нахожу в себе силы еще и для следующих героических действий: вылезти из пещеры на мороз без шинели и 5 минут интенсивно приседать и ма­хать руками,  почистить зубы  смерзшейся  зубной  щеткой  и плеснуть в физиономию две  пригоршни ледяной  воды.  Мо­ральный дух мой ощутимо крепнет, и я бодро шагаю к кост­ру, вокруг  которого уже толпятся  мои товарищи.  Они ста­вят на угли банки с паштетом,    насаживают    на    прутики мерзлый хлеб и тянут к огню. Такой завтрак, по моему мне­нию,  в стужу  неэффективен.  Я  разыскиваю    среди  камней жестяную литровую банку, которую  вчера  наполнил  остат­ками  обеда  из  термоса.  Разумеется,  сейчас  в  банке  кусок льда,    по    через   10 минут вскипает  ароматная  «чорба» - местный то ли суп, то ли борщ. Я уплетаю ее за обе щеки, чувствую прилив сил и уверенность: удастся    преодолеть и этот день. Ведро воды, также за ночь превратившееся в лед, уже закипает,  и  бойцы  обмениваются  быстрыми  мнениями, что пить: чай или кофе. О кофе! Его питие здесь целый ри­туал: не посоветовавшись, готовить кофе нельзя. Совещание дало  положительный  результат,  и  вот мы смакуем  кофе  в чашечках от упаковки гранат. Разумеется, кощунство пить «кафу» из гранатной упаковки, но Бог простит: ведь мы на фронте. Они сидят вокруг костра, 4 серба, защитники этой многострадальной, истерзанной земли - Милан, Сречко, Радослав и Илья. Старшему, Милану, 27 лет, младшему, Радославу - 18. Воюют второй год. Их села - Шоша, Бобаны, Добромир, Иваница совсем рядом - самое дальнее в 3 километрах, но спуститься туда они не могут — села заняты усташами - хорватскими фашистами, а Бобаны и Иваница сожжены. Парни угрюмо смотрят в огонь, прихлебывают «кафу» и каждый глоток сопровождает сигаретной затяж­кой. А я не курю. И родом я не из села, а из большого красивого города на Волге. И город этот никем не захвачен, и стоит он на равнине. Я -  русский доброволец, приехал по­мочь сербам освободить их села.

Позиция наша, в отличие от соседней «Муни» («молнии»), называется «Гром». Это каменный бруствер и стрел­ковые ячейки среди скальных глыб. Мы обороняем неболь­шой горный проход, который выводит в обширную равнину - Попово поле. За нашей спиной десятки сербских сел и го­род Требинье.

Несмотря па столь великие стратегические задачи, вид мы имеем отнюдь не героический. Одежда в жирных пятнах и в саже; ботинки - горе, а не ботинки, на голове у кого что, лишь бы потеплей. У меня под носом постоянно висит крупная мутная капля, а под правым глазом красуется ядреный ячмень. Впрочем, сопли текут у всех, различные гнойники тоже обязательны.

После кофейного мини-праздника моя очередь подни­маться на НП-макушку нашей вершины. Здесь ветер бес­нуется, как хочет. Я беру бинокль и оглядываю позиции усташей. Никого. Такое впечатление, что их вообще не суще­ствует. Но они там. Доказательство - «шаховница», усташский флаг, вместо свастики - шахматное поле. Они выве­сили его на склоне соседней горы, подальше от собственных позиций. Двойная подлость: позлить - вот, мол, наш флаг на вашей земле; заставить сербов тратить снаряды. А так как официально подписано очередное перемирие и вдоль фронта шастают машины наблюдателей ООН, то можно бу­дет обвинить сербов в нарушении соглашения.

Но мы на эту удочку не ловимся: с сербской земли срочно надо выметать не «шаховницу», а тех, кто ее по­ставил.

Холод - второй наш злейший враг. Он пробирает меня до костей, до печенок. Главное - ноги, они как будто зако­паны в ледяной панцирь: у меня нет теплых носков. Вообще, в борьбе с холодом я оснащен значительно слабее, чем мои сербские товарищи, чьи семьи рядом, в Поповом поле у родственников. Поэтому у парней теплые вязаные носки и такие же свитера. А моя семья далеко, да и не умеют ни мать, ни жена, исконные горожанки, вязать. Но это с одной стороны. А с другой - я потомственный житель заснеженных рус­ских равнин, где пурга и мороз также привычны, как здесь зеленый лук на грядках в ноябре. Конечно, это не значит, что мне теплее, ведь температура человеческого тела одина­кова и в Адриатике, и на Волге. Но должны же срабатывать какие-то гены! Гены срабатывают, я выдерживаю положен­ное время, затем кубарем скатываюсь к костру, мигом скидываю ботинки и протягиваю озябшие ноги чуть не в пламя.

-  У тебя, что, нет теплых носков, - удивляются парни, - что   же   ты   молчал!

-  Как молчал! Я старшине всю плешь проел. А он: нету, позднее   будут.

-  Мы   тебе   принесем.

Костер - основа нашего существования, посему заготовка дров - главное наше занятие. Милан и Радо берут пилу, я и Сречко отправляемся по хворост. Разумеется, вокруг уже все подобрано и спилено (кстати, неосмотрительно: теперь ветер гуляет во все стороны). Мы спускаемся дальше и приступаем к заготовке дров. Занятие это греет не хуже костра, у которого вскоре вырастает громада дров и радует душу.

Мы сидим, балдеем, поворачиваясь к огню то лицом, то спиной. Переговариваемся, смеемся. Обращаясь ко мне, сербы постоянно вставляют в речь русские слова, выученные в школе, основным является словосочетание «очень хорошо». Поступают они так не потому, что я не понимаю их язык (я уже понимаю достаточно), а чтоб лишний раз подчеркнуть свою приязнь ко мне, русскому человеку, ко всем русским, к России.

- Сибир! - восклицают они, ежась от холода, и я соглашаюсь,   что,   да,   маленькая   Сибирь.

Звучит транзистор - в далеком теплом Белграде жен­щина поет про любовь.  Небо синее, хрустальное,  вершины в снегу...

Фронтовую идиллию нарушает зловещий посвист мины. Разрыв! И в родниковый горный воздух вползает едкая по­роховая гарь. Другая мина, третья... Разрывы кипят правее. Правее, это значит на «Муне», но так как по птичьему по­лету между нами расстояние метров 200, то достается и нам. «Муня» у усташей, как кость в горле, она контролирует до­рогу и подходы сразу к двум селам, поэтому, несмотря на перемирие, усташи считают важной стратегической задачей ежедневно выпускать по «Муне» пачку мин. «Муня» ярост­но огрызается пулеметным огнем. Мы не стреляем: против­ника «Муни» мы не видим из-за горы, а те, что перед нами - молчат. От минометного огня мы прячемся под козырьком скалы. Защита ненадежная: если мина перелетит скалу, каждый из нас может получить солидную горсть железных конфет.

- Ну и подлое оружие - миномет! - плюется Илья, - нигде   от   него   не  спрячешься.

Я   считаю   нужным   защитить   миномет:

-  И вовсе не подлое.    Его изобрели    русские солдаты в русско-японскую войну при обороне Порт-Артура. А во вто­рую  мировую  гвардейские  минометы  «Катюша»    наводили ужас   на   немцев. 

Я цежу все это довольно лениво и небрежно, но бойцы слушают внимательно. Они очень любят слушать про Рос­сию. Я уже рассказал им про Куликовскую битву, про Ми­нина и Пожарского, объяснил суть выражения «сгорел, как швед   под   Полтавой».

Под  свист  усташских   мин   бойцы  признают:

-  Да! Миномет - отличное оружие; а молодой Радо ис­полнил   пару  куплетов  «Катюши»   и   поплясал.

Наконец обстрел кончился, и мы бежим к костру. То­мительно и нудно текут минуты, складываясь в часы. Де­лать совершенно нечего. Мы то сидим на камнях, то встаем, разминаясь. Все темы давно исчерпаны - и про похождения с девочками, и про цены, и про курс динара к марке, и про военную мафию... И лишь одну тему бойцы в моем при­сутствии обсуждают крайне деликатно, осторожно: тему о нынешней политике России по отношению к Югославии. Эти простые крестьянские парни носят поверх свитеров большие золотистые православные кресты и ощущают себя форпостом православия в коварной Европе. Маленькая Сербия представляется им выдвинутым далеко узеньким полуостро­вом в бушующем море. Вся надежда на Россию, вот почему, когда Кремль начинает вилять хвостом в сербском вопросе, здесь, на горных вершинах, сердца сжимаются не только от холода, но и от обиды.

Небо хмурится, значит, пойдет снег. Это хорошо, спадет мороз. Если б еще утих ветер... Ба! А это кто на горизонте? А это два героических посланца героической «Муни» - ге­роические Юрко и Иван - такие же молодые бойцы, как наши Радо и Илья, к которым они и спешат в гости. А гос­ти - святые люди, тут уж дискуссий про «кафу» не возни­кает: котелок немедленно наполняется водой.

Гости, разогретые ходьбой, улыбаются до ушей и вно­сят радостное оживление в наше приунывшее общество. Молодежь сбивается в кучу и начинает точить лясы. Сразу находятся темы. Одна из самых любимых - школа и школь­ные проделки. Радо вспоминает, как «химичка» вызвала его к доске, он вышел и на всю доску намалевал формулу воды - Н2О - заявив, что больше ничего не знает. Возму­щенная «химичка» влепила Раде кол, что сейчас вызвало у всех неудержимый приступ веселья. Ребята вспоминают другие шалости, дают меткие характеристики учителям. Потом молодежь принимается палить на спор по бутылкам из ав­томата и снайперской винтовки. Однако это занятие на фрон­те быстро надоедает. Подтащили снарядный ящик ближе к огню и сыграли партию в домино. Гости, выиграв, распро­щались.

Время клонится к обеду. Обед в термосах доставляет к колодцу смена носильщиков; дальше, на свои положаи в ведрах его несем мы - дежурные. Колодец далеко внизу. Сегодня идти мне и Сречко. Сречко берет ведро и сумку для хлеба, я - резиновый бурдюк для воды. Назад Сречко тащит ведро «чорбы» и хлеб, я - 30 литров воды. Мой груз, конечно, в три раза тяжелее, но тут уж ничего не поделаешь: доверять мне «чорбу» никак нельзя. Сречко вырос в этих горах и идет по камням как по асфальту, я же поминутно спотыкаюсь. Вот и плачу за свою неловкость обильным по­том на сухом морозе. Но и балансировать с «чорбой» тоже нелегко, короче говоря, до положая мы добираемся, высунув языки.

Обед сытный, вкусный, претензий и нареканий не вызы­вает. Мне это удивительно: русскому солдату подай обед хоть с царского стола - он все равно его обругает.

Мы продолжаем поочередно нести службу на НП, не отрывая глаз от бинокля. Ветер и снег секут физиономии, а наблюдение сейчас с очень низким коэффициентом полезного действия: вечереет.

Вот тут они нас и достали! Внезапно сидящие у костра обстреляны в упор длинной автоматной очередью. Мы веером разбегаемся по вершине, припадаем к камням. Мерзавец усташ подкрался никак не дальше чем на 150 метров. Во­прос: псих-одиночка или разведка боем. Несколько секунд мы все тягостно размышляем, наконец, командир положая Милан принимает решение по худшему варианту:

-        Всем палить не надо. Я и Радо с пулемётом уходим на соседний склон. Илья - на радиостанции, Сречко продол­жает наблюдать. Снайпером займешься ты, Юра.

-        Добре,  - произношу   я.

Решение верное. Это не атака. Усташи по ночам не вою­ют, тут они похожи на своих покровителей - немцев. Тем более - впереди минное поле. Цель усташей - засечь по вспышкам ответного огня сколько нас, чем вооружены и в сумерках уйти. Если, конечно, это не псих, что тоже не редкость.

Милан и Радо, пригнувшись, исчезают в темноте. Я, привалившись к камню, не двигаюсь: суетиться не надо - спираль боя раскрутится сама собой. Вот снайпер выпускает еще очередь. Ага! Теперь понятно направление. Я даю короткую очередь в темноту и занимаю более удобную для стрельбы позицию. Я - признанный мастер огневого боя. Для начала «друга» следует нащупать и прощупать. В его направлении три поросшие кустарником каменные глыбы, куда он мог пролезть. Завтра туда пролезем мы и поставим мины. А сегодня... Я быстро обстреливаю все три места, ко­торые от дневных бдений и в сумерках перед глазами как на фото. И сразу же заговорил вражеский пулемет. Вот оно что! - моего «друга» прикрывают. В дело вступает пуле­мет Милана. Ну, я думаю, они разберутся между собой. А мне надо заняться «другом», который, ободренный поддержкой, тоже не молчит. Но, написано в Книге, заботясь о ближнем, не забывай о дальнем, и я выпускаю короткую по пулемету и длинную - по снайперу. Короткая - 2 патро­на, длинная - 5. 2 - 5. 2 - 5. Я отсекаю очереди с точностью и четкостью хорошего продавца колбасы:   2 – 5, 2 - 5. По пу­лемету бьют не только ради чувства солидарности с великим сербским   народом   в лице  Милана,  но  и  по соображениям практическим:  без  пулемета  автоматчик    долго  не  продер­жится.   Пулеметчику  от  моего  огня  урона     мало:  стрельба короткими в ночи - стрельба из пушки по Луне, но ему, ве­дущему  поединок с  Миланом, она  направлена  во фланг,  и усташ занервничал, задергался:  его очереди  начинают спо­тыкаться. Зато мой «друг» весьма хладнокровен, он продол­жает упорно поливать  меня  огнем,  пули     посвистывают  в оголенных заснеженных кустах. Против «друга» своя такти­ка: я не нападаю первым, а бью только в ответ, я злорадно жду   момент,  когда  он,  прежде  чем   очередной  раз  нажать курок, вдруг четко осознает: жесткий ответ неминуем. Тогда его пальчик дрогнет. О, я великий психолог! Тра-та-та-та-та-та-та, - разносит ночное эхо высокогорье. Вспышки моего огня кажутся мне ослепительными: нет пламегасителя, черт... Конечно, усташи меня давно расшифровали, сейчас как долбанут  на  поражение! Спокойно, говорю    я себе, спокойно. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. По идее, надо бы сменить позицию, да лень скакать в ночи по кам­ням. Не козел. Я хватаю последний магазин и кричу в тем­ноту:

 - Магазины!    Магазины!

В ответ доносится чтой-то невнятное и я соображаю, кричу по-русски! А по-сербски «магазин» это - «склад». Я матерюсь и кричу:

- Оквири!   Оквири!

Илья приносит подсумок, бой продолжается, но против­ник заметно сникает. Наконец мне все это надоедает, и я ре­шаюсь на некий маневр: высовываю из-за камня свою напо­ловину больную, но совершенно необходимую мне голову и напряженно вглядываюсь в темноту. Вот! Усташ опять «за­голосил» - я различаю слабенькие точечки вспышек, направляю автомат, упирая его в камень, как в станок и раз­ряжаю целый магазин. Ибо не люблю скупиться, когда дело касается друзей. Тишина. И пулеметы смолкли. Какое-то время я лежу неподвижно, слушая ночь, и вдруг ощущаю, что ноги мои сейчас отпадут от холода. Стремглав - к ко­стру.

Возвращаются Милан и Радо. Мы скупо обсуждаем ночной бой, особо болтать нет повода - обычная боевая ра­бота, воевали 40 минут. Правда, наблюдатель Сречко ут­верждает, что усташи вели огонь не с двух, с трех направ­лений. Возможно. Я третьего направления не видел. Гляжу в огонь и тупо размышляю, что я сотворил с «другом». Убил? Ранил? Маловероятно, скорее всего, он смылся. А ес­ли убил или ранил? Я зябко поеживаюсь в январской ночи. Ну что ж, такова у усташа судьба - лежать в заснеженных кустах, а моя судьба - греться в дыму костра. По крайней мере, сегодня. Впрочем, костер давно пора гасить, что мы и делаем. Январская ночь - 14 часов, одиннадцать из кото­рых предстоит провести в ненавистной пещере, а три - со­вершенно невыносимых - на наблюдательном пункте, «на страже», как здесь «кажут». Я, длинно матерясь, лезу в пе­щеру, при свете свечи облачаюсь в свой неполноценный спальный мешок и утешаю себя словами Че Гевары: преодо­ление трудностей солдатского быта есть первый этап победы над врагом.

А мы все преодолеем и все вынесем.  Я лежу, упершись взглядом в потолок, и жду, когда же придет сон.

9  января   1993  года.

У СВОЕГО ПОРОГА

Сербское село Рапти веками делило участь этой много­страдальной земли. Какие только завоеватели его не сжига­ли и не разрушали! Очередной раз Рапти было сожжено дотла немецкими захватчиками и хорватскими фашистами - усташами 18 октября 1943 г. за связь с партизанами. Часть из 277 жителей погибла в огне пожара, часть расстреляна у стен своих домов, остальные угнаны в лагеря, где многие умерли.

В послевоенные годы Рапти так и не смогло полностью оправиться от погрома, однако вернувшиеся тяжким, до седьмого пота крестьянским трудом все-таки наладили сытную обеспеченную жизнь. Да что говорить, последние годы, считай, богато жили: дома добротные, каменные, закрома не пустовали, скотины полон двор, легковушка, а то и две у каждого.

Но началась очередная война и опять к селу подступи­ли усташи. Все сорок раптинских семей, прихватив, что по­ценнее, ушли на территорию, контролируемую сербским ополчением. Женщины и дети устроились по родственникам, а мужчины взяли в руки оружие. Пятнадцатилетний Славко отныне не расстается с десантным АКМ, а 63-летний Милан признает только тяжелую дальнобойную однозарядную бер­данку времен первой мировой. Держат раптинцы оборону вполукруг родного села, которое, таким образом, оказалось на ничьей земле. И время от времени то один, то другой раптинец не выдерживает и, под покровом темноты, спуска­ется проверить родную «кучу» (дом): мало ли что. Усташ бьет из миномета, вдруг крышу пробьет, а уже зима. А то и перепрятать «треба» подальше кое-что из оставленного. Дом - он все равно дом: хоть война, а глаз нужен.

5 месяцев стоит фронт. 5 месяцев смотрят раптинцы па родное село. Подписано перемирие. Разговоры о мире. Радисты перехватили сообщение: на отдельных участках Хор­ватия начала отвод регулярных войск. «Может быть, к новой године кончится война», - вздыхают раптинцы и все чаще по ночам наведываются в родные «кучи».

Три брата: Сава, Неделько и Ристо решили пробраться в село днем: туман стоял, как молоко. Спустились с горы, пошли по улице, держа автоматы наготове. Вот он, отчий дом! И забыли парни про войну. Первым подбежал к калит­ке Сава, рванул ее и... грохнул взрыв: ночью усташская разведгруппа поставила натяжную мину. С толком постави­ла: сумели усташи в темноте определить, что дом частенько навещают... С разорванным животом упал на землю Сава - младший брат.

Оправившись от контузии, кинулись к нему братья, зу­бами разрывая перевязочные пакеты. Перебинтовали поверх одежды, как могли, понесли в гору, приговаривая: «Держись, Сава! Выздоровеешь, и война кончится. Ничего, держись!».

Донесли до позиции, погрузили в автомобиль, помча­лись в госпиталь. Один раз пришел в сознание Сава, гля­нул мутными глазами, увидел склонившихся братьев, про­шептал: «Дом-то цел?». И умер.

с, Польице, декабрь 1992 г.

ЧЕРНОГОРЦЫ

I      «Нет битвы без черногорца!»

 (Сербская   поговорка).

Под Дубровником дело было. Добровольческий взвод черногорцев, оставив на позиции наблюдателей, отошел на сотню метров под козырек скалы. Черногорцы развели боль­шой костер, принялись жарить мясо, по кругу пошла огром­ная оплетенная бутыль с вином, над окопами поплыли стре­мительные звуки гармошки. Бойцы, очертя голову, пусти­лись в лихой зажигательный танец.

В горах хорошо и далеко слышно, усташи притихли, пы­таясь понять происходящее, потом обрушили на плясунов град мин. На черногорцев, однако, это не произвело ника­кого впечатления, козырек скалы защищал достаточно. Ве­селье разгоралось, набирая силу, гармонист был виртуоз.

Время от времени какой-нибудь разгоряченный весель­чак выскакивал под минометный дождь, кривлялся, плевал­ся, грозил кулаком и делал в сторону усташей срамные жесты.

Но вот наблюдатели заорали: «К. бою! Усташи прут!» - и черногорцы кинулись в окопы. Противник решил взяться за весельчаков круто: наступали два танка и пехота. Один «Леопард» черногорцы зажгли, второй попятился, отстреливаясь, пехота в беспорядке отступила, оставив в поле до темноты несколько трупов.

А черногорцы, отправив в тыл двоих раненых, верну­лись под скалу, подбросили веток в костер, и веселье разгорелось с новой силой. Плясуны не уставали, гармонист был выше всех похвал.

Декабрь   1993 г.

ПУТЬ В САРАЕВО

Мы  летим   над  Черногорией.   Вертолет  идет  так  низко, что я различаю кресты на могилах одинокого горного клад­бища. В десантном отсеке непрерывный, разрывающий пере­понки скрежет, но наружу    гигантская    машина,    вероятно, изрыгает  гром:  стадо  баранов    на  склоне  вдруг  бешено  и дружно  рвануло  прочь.   Вертолет  то  падает     в  бездонную пропасть и идет извилистым ущельем, бросая мохнатую тень на стальную полоску реки, то, круто взмыв вверх, неуклюже переваливает   через   клыкастый   заснеженный   гребень.   Лет­чики,  молодые парни с огромными  пистолетами  на боку, в синих  меховых  комбинезонах,  в  солнцезащитных очках, - несомненно асы. На борту тепло, но при взгляде на безмолв­ные белые горные вершины   чувствуешь, как душа леденеет от  их  хрустального холода.   Я  начинаю    тупо соображать, что будет, если по какой-то причине окажусь в этой горной стране  один-одинешенек.   Есть  ли   шанс   выжить?   В   какую сторону  идти?  Да  не  идти  - бежать!  Но  мрачные  мысли бродят   в  пустой   голове   недолго:     величественная   красота Балкан   поселяет   в  сердце  ощущение   праздника   и   я   при­знаю:   нет  для   туриста   большего   наслаждения,  чем   полет на  винтокрылой  машине над    заснеженной  горной страной! Если ты турист. А я не турист, я солдат армии Сербской рес­публики,   меня  перебрасывают с  Герцеговинского  на  Сара­евский   фронт!  Десантный  отсек  забит  ящиками  с  медика­ментами и сигаретами.    Со мной  на борту Миро - солдат из  Невесинья,  он  летит  в  Сараево,     где  в  мусульманском плену   много  месяцев  томится  его  брат.     Брат  -     человек больной, служить не может, взят босняками как заложник. Нынче    ожидается   очередной     размен     пленными   и   Миро очень    надеется обнять брата, о котором  знает только, что полмесяца назад тот был жив (кто-то передал весточку).

Мирная Черногория  позади, вертолет пересекает грани­цу  охваченной   гражданской   войной   Босны   и   Герцеговины. Поначалу близь югославской  границы  пейзаж не меняется: заснеженные вершины и множество уютных одиночных ферм под красными черепичными крышами на склонах и в доли­нах. Но уже за Гатско мирный пейзаж обезображен войной - все чаще под винтом  плывут фундаменты снесенных ар­тиллерией домов, остовы прозрачных после пожаров зданий.

Соколац. Главный госпиталь войны. Раненые в окнах и на прогулке, сестры, осторожно толкающие впереди коляски с инвалидами... Сюда адресован наш груз, который быстро, без проволочек перегружают на уже ждущую машину. От­сек заполняется громкоголосыми весело матерящимися муж­чинами в униформе: оправившиеся от ранений отправляют­ся на фронт.

Пале - столица   сражающейся   Сербской   республики Босны и Герцеговины. Отсюда 25 км до другой столицы - Сараево, где мусульманские лидеры провозгласили некую «единую суверенную демократическую республику Босны и Герцеговины», огульно записав в эту свою республику полуторамиллионное сербское население. Когда православные сербы отказались записываться в мусульманскую респуб­лику, их объявили агрессорами и начали истреблять. Уни­кальный словесный пируэт: сражающихся буквально у по­рогов своих домов людей объявлять агрессорами! Господин Геббельс - мальчишка по сравнению с асами хорвато-босанской пропаганды. По разным источникам за неполный год войны погибло от 40 до 100 тыс. сербов - мирных жи­телей. Сколько томится в тюрьмах и концлагерях, никто не знает. Но все это можно прочитать в любой честной газете. Другое дело, например, повстречать в прифронтовом Пале женщину по имени Весна. Вертолет приземлился, когда стемнело, и дежурный офицер отвез нас с Миро ночевать на пересыльный пункт. Пересылка представляла собой окру­женный лужами барак на окраине, где валялись на полу мат­рацы, маты и множество одеял. В углу раскалилась до­красна огромная бочка, переделанная под печку, на голом дощатом столе коптило «кандило» - достопримечатель­ность этой войны. Такой же достопримечательностью в Ве­ликую Отечественную была коптилка с фитилем-тряпкой, вставленной в сплющенную по краям, наполненную соляркой гильзу. Здесь система другая: в стакане, заполненном ружейным маслом, плавает пробка, которую на Руси зовут «бескозыркой» - ею запечатывают бутылки с водкой. Через отверстие в середине протиснута упомянутая тряпка-фи­тиль. Коптит, светит не ахти, но светит. Барак полон сол­дат, мужчин и женщин. Мигом разнеслась весть: пришел «рус». Вокруг меня сгрудился народ, появилась бутыль с ракией и пошла по кругу, посыпались вопросы. И дело не в том, что я устал и был голоден, как собака, а в том, что я уже тысячу раз до этого повторил все ответы па все во­просы: «Из какого города?», «Где этот город?», «Женат ли?», «Где работает жена?», «Сколько лет детям?», «Почему Ельцин предает сербов?» и т. п. Как встреча, так одни и те же вопросы, а встречи па каждом шагу. Но я понимал, что многие из встреченных, возможно, первый раз видят «ру­са», и каким они меня запомнят, и как об этой встрече рас­скажут друзьям и близким, таким и будет их первое вос­приятие моей далекой Родины. Подавляя раздражение, я отвечал па вопросы весело и прямо.

Она сидела в углу и, не мигая, смотрела в огонь. Каза­лось, не слушает, но вдруг резко повернулась и выстрелила вопрос:

- Сколько   вас   пришло?

- Я  шел один, - ответил я  и, почувствовав неловкость, добавил, но  еще  идут,  я  слышал.

И потом, когда барак-улей стал понемногу успокаивать­ся и засыпать, она рассказала мне, что муж полгода как убит, отец в хорватской тюрьме, а две дочки и мать в му­сульманском плену. Живы ли сейчас все четверо, она не знает. Она сражается в пехоте на 1-й линии. Три дня назад на положае она стреляла из «Золи» по «Леопарду», но промах­нулась. Сейчас, рассказывая об этом, она заплакала от до­сады. Впервые после гибели мужа.

Утром на «Ладе» мы ехали к фронту. На окраинах Сараева пулеметные гнезда, минометы в укрытиях и землянки, землянки, землянки…

-        Здесь наша первая линия, - крикнул шофер, - а твоя рота в центре города, жить будешь как король, в квартире.

С правой стороны асфальта стена из деревянных щи­тов, мусорных контейнеров, поставленных на попа автомо­билей, квартирных дверей, бетонных блоков недостроенных домов.

- От снайперов,     -   пояснил  водитель  и, сплюнув, выру­гался,     -  все равно стреляют, гады.  Но сегодня  отдохнем.

Дорога  серпантином  спускалась  в  город,  над  которым висела плотная густая дымка. Ее и имел в виду шофер: ког­да  туман,  снайперам   работы  нет.  В  этом  городе туман - дар   Божий:   его   ждут,   ему   радуются.

Среди обгоревших деревьев на совершенно целом до­военном столбе предупреждал водителей об опасности чис­тенький нарядный довоенный знак: «Неровная дорога». Да уж, дорога, мягко говоря, неровная.

У штаба батальона с криком: «То наш рус дошел!», меня окружила стайка мальчишек. Вблизи ударил миномет и один из мальчиков, лет восьми, сильно вздрогнул и схва­тил меня за рукав. Желая его успокоить, я спросил: «Где ты живешь?». Он показал рукой на дом и с тяжким при­дыханием ответил:

- Т-там.

- А   где   твой   отец?

- Т-там, - он показал рукой дальше, в скопление строе­ний, откуда непрерывно слышался треск пулеметов. Маль­чик заикался. Позже я узнал, многие дети в Сараево за­икаются.

По   улице   шла   вереница   одетых   в   черное   женщин.

-  Монашки?   -      наивно  спросил   я   у   часового.

-  Нет, -    ответил он, - у этих женщин погибли близкие: может быть, отец или  муж,  или сын,  или  брат...  Сербская женщина   год   ходит   в   трауре.

Мне потребовался час, чтобы понять: по Сараево не­возможно пройти, не встретив женщину в черном.

Я шел по улице Ленина, вертя головой, рассматривая незнакомый город. И хотя взгляд то и дело натыкался на разрушенные сгоревшие дома, чувствовалось: был краси­вейший город. Выбитые витрины когда-то шикарных уни­вермагов, сорванные вывески и двери многочисленных уют­ных кафе, вздыбленный асфальт просторных проспектов, высотные дома без крыш, памятники, обставленные наби­тыми землей снарядными ящиками...

Вот   улица   Братства   и   Единства...

-  Что  рот раскрыл?!  Беги!  Снайпер!     -  заорал  у  пере­крестка солдат и я рванул «как на 500»,    но засеменившая было вслед пожилая женщина с сумкой вдруг охнула и по­валилась   на   асфальт.

- А, черт, - солдат головой вперед ринулся на перекре­сток, подхватил женщину под мышки, занес за угол, - ды­шит! Останавливай машину!

Машина сразу остановилась, мы осторожно погрузили женщину.

-  Проклятый   перекресток,   -  цедил   солдат,  - третью жену   сегодня   бьют.

Пункт первой помощи - амбулантская - был в трех минутах ходьбы, я пошел за машиной.

У амбулантской переговаривается немногочисленная толпа, женщины утирают слезы. Из разговоров узнаю: главные жертвы снайперов - женщины и дети. Снайперы не обращают внимания, военный или гражданский человек, бьют всех подряд, главное убить серба. Вот, три дня назад там же, на улице Братства и Единства погиб 10-летний мальчик...

На   крыльцо   вышел   врач   и   виновато   сообщил:

- Умерла.

Толпа охнула. Врач принялся объяснять, что ничего нельзя было поделать: пуля прошла сверху через левую грудь под сердце...

Я тупо глядел на двери медпункта, за которыми толь­ко что оборвалась жизнь и не знал: пройдет меньше суток и меня доставят сюда же перевязать осколком раненную руку.

2 февраля 1993 г.

БОРИС-МАЛЬЧИШКА  ИЗ САРАЕВО

Ясный январский полдень. Оттепель. Жарко. Сараевский дворик. Я только что прибыл в роту и, закатав рукава серо­го армейского свитера, тщательно отчищаю от заводской смазки АКМ. Передо мной широкий стол, банка с бензином, масленка, гора ветоши. Кропотливая работа продолжается второй час, и конца не видно: автомат, штык-нож, магази­ны - все как будто выкупано в тугом янтарно-коричневом солидоле...

Кто-то дергает за рукав. Оборачиваюсь: обычный сара­евский мальчишка лет семи, синеглазый, бледный, худющий, в длинном не по росту армейском бушлате, заботливо под­шитом материнской рукой, в вязаной синей шапочке, в резиновых сапожках. За плечом, как водится, деревянный ППШ. У ног волчком крутится маленькая черная собачонка.

-  Привет, - говорит Гаврош, - это ты - рус?

-  Ага. А   ты   кто  такой?

-  Я - Борис, - и, упреждая следующий вопрос, - мне шесть  лет.  А   тебя   как  зовут?

- Юра.

- Ты   одни   пришел?

- Пока   один.

- Ты - мой рус. Ты ко мне пришел. Будешь    ли ты со мной   дружить?

- Обязательно.

Борис   удовлетворенно    шмыгает   носом,  улыбается,   но тут же напускает на себя важный, «взрослый» вид:

-  А есть ли у тебя жена? - солидно спрашивает он.

- Обязательно.

Борис с пониманием кивает и задает следующий вопрос:

- А  есть  ли  у тебя  дети?

- Сын Сергей, в два раза старше тебя, - отвечаю я и думаю: «Взрослые и дети здесь задают одинаковые вопросы. Сейчас еще про Ельцина спросит...». Но Борису на Ельцина плевать:

- А есть ли у Сергея игрушки? - озабоченно спрашива­ет   он.

- Есть.

- Какие?

-  Ну...   какие-какие...   Много   всяких.

-  А   машина,   например,   есть?

-  Какая машина, маленькая или большая? - на всякий случай   уточняю   я.

-  Ну,   хотя   бы   маленькая.

-  У   него   велосипед.

- А у меня тоже есть велосипед, но сейчас снег и катать­ся    нельзя.

-  Небось,   трехколесный, -  ехидничаю   я.

- «Трехколесный...»  - передразнивает  Борис.  - Давно на   двухколесном   езжу.

Я   перехватываю   инициативу:

-  А  что  у  тебя  со  школой?

- Должен уже с сентября в подготовительный класс хо­дить,  но  «турци»  еще летом  сожгли  школу.

-  Доволен,   небось,   что   учиться   не   надо.

Борис внимательно смотрит на меня и строго отвечает:

- Учиться  все должны.  Папка  говорит,  все  равно наго­нять   придется.

- А   где   твой   папка?

-  На   горе   в   доте   сидит.

«Горой» здесь называют крутой подъем в конце улицы.

-  А   где   ты   живешь?

-  А  вот, -  мальчишка  показывает рукой    на ближний трехэтажный  особняк,  левое  крыло  которого  разрушено.

Следующий  вопрос застревает в горле:  резкий    хлопок выстрела  вспарывает ленивую тишину.  Я  вздрагиваю.

-  Не бойся, - покровительственно    говорит    Борис, - это наш снайпер вон с той крыши бьет.

-  А ты  что же, ничего не боишься?

- Не-а. Подумаешь! Вот вчера мины, как дождь, падали. Солдаты   насчитали   сорок   мин.

-  А  ты  где  был,  когда   мины  сыпались?

-  А   вон   в  том   гараже  сидел.

Я смотрю на бетонный полуподземный гараж: убежище надежное, только вот ворота сорваны.

-  Что   ты   сегодня   утром   ел?

- То же, что и ты: джем с чаем. Моя мамка в вашей сто­ловой  работает,  ты   видел  ее  на  завтраке.

Я припоминаю миловидную худенькую женщину, бес­шумно и быстро накрывавшую стол. Бросился в глаза какой-то виновато-испуганный вид.

-   Кем   будешь,   когда   вырастешь?

-   Не знаю.  На  войну пойду.  Папка  говорит,  война еще долго   будет.

-  А чего-то ты один гуляешь? Где твои друзья?

- Все уехали в Сербию, а нам некуда уезжать. И Драган остался, ему тоже некуда. А Мишу еще в ноябре снайпер убил. Давай я тебе помогу. Затворную    раму    теперь надо маслом   смазать.   Тоненько-тоненько.

-  Убери  руки!  Не трогай  масло, сейчас  как свинка  бу­дешь.

-  Тогда   я   штык   почищу.

-  Оставь в покое! Без тебя обойдусь. Уже заканчиваю.

-  Тогда давай  магазины снаряжать. Я хорошо умею.

- Ну ладно.  Только  подожди,  пока  я  кончу    с чисткой.

Борис отбегает, хватает из кучи мусора журнал и волокет мне. При этом плутовато подмигивает и улыбается. Я узнаю один из хорватских порнографических журналов, в изобилии валяющихся где угодно. Как они к нам попадают? На обложке обнаженная девица в соответствующей позе. Борис приплясы­вает и радостно вертит девицей у меня под носом.

-  А   ну-ка  брось  эту  гадость.   Быстро!

 Борис   показывает   язык.

-  Ну тогда  и  не думай  магазины  снаряжать!

Девица немедленно летит в снег: патроны важнее девиц. Борис потрошит пачки с патронами, профессионально упи­рает магазин в стол и, выхватывая из кучи по патрону, бы­стрыми точными движениями начинает снаряжать. Пружи­на оказывает Борису возрастающее сопротивление. Борис не сдается, с усилием вгоняя в магазин патрон за патроном. И все-таки где-то на 25-м патроне пружина начинает одоле­вать Бориса. Не выпуская магазины, он продолжает воевать с пружиной, искоса поглядывая на меня.

-  Ладно, оставь, - бросаю я великодушно, - приступай к   новому.

Наконец оружие вычищено и, «готовое к бою, зловеще на солнце сверкает»: все 5 магазинов - 150 патронов - сна­ряжены.

-  Отлично! - Борис хлопает в ладоши и зовет: - Фи­фи!   Фифи!

Примостившаяся у крыльца собачонка поднимает голо­ву и бежит к хозяину...

-  Фифи, вперед! - командует Борис и, подхватив ППШ, кидается  к воротам. Собачка с визгом несется следом. Они выскакивают на перекресток. Борис падает на колено, при­жимает к плечу ППШ  и под восторженный лай собачонки кричит:

- Та-та-та-та-та-та-та!

Ствол его автомата направлен туда, где в 100 метрах за углом   расположен   «турский»   дот.

СОЛДАТ ЛАКРИЧ БОЖКО

В штаб батальона попасть непросто: вход охраняет ря­довой Первой Романийской пехотной бригады Божко Лакрич.

Божко на посетителя глянет строго и спросит: зачем, к кому. Глаз у него наметан, с пустяками не лезь, дело воен­ное. Божко любого посетителя как сквозь рентген пропуска­ет. Это вдобавок к тому, что в радиусе нескольких кварталов он знает каждого жителя не только в лицо, но и по имени.

Божко - невысокий, стройный, ладный, седоусый. На нем низкая баранья папаха, теплая дубленая куртка, кожа­ные сапожки. За плечом -      10-зарядный карабин, из кото­рого Божко стреляет очень метко. Это он доказал в черные апрельские дни 92-го, когда жители предместья отбивали натиск обкуренных драгой босанских экстремистов и не под­пустили их к своим домам.

Командиры часто заставляют Божко разбирать карабин для демонстрации чистоты перед носом какого-нибудь нера­дивого солдата. Божко делает это с удовольствием и с по­учениями.

Отстояв смену, Божко проходит полквартала и стучит в свою дверь. Она тотчас распахивается, на пороге - жена. Она точно знает, когда у Божко кончается смена, и кофе уже дымится на столе. Выпив по чашечке, они молча по­сидят при свете огарочка. Мысли одинаковы - об обоих сыновьях, сражающихся где-то в Восточной Босне, о четы­рех внуках, эвакуированных с матерями под Ужице. Иногда, нарушив молчание, Божко вспомнит какой-нибудь случай из своей военной юности, когда он, ученик печатника, по но­чам расклеивал листовки в Сараево.

Божко  всю жизнь  проработал  в типографии.

Собираясь спать, он говорит жене, когда будить его на пост.

Солдату   Божко   Лакричу   68   лет.

8 апреля 1993 г.

ВОСЕМЬ

Зарево на юго-востоке подтверждало: беженцы не пре­увеличивают: из Герцеговины прорвалась большая группа усташей и, сжигая села, идет рейдом по нашим тылам.

Горели села Коздол и Орчеве, на очереди - Павловац - родное село капитана Ацо Пандуревича. Капитан получил задачу: немедленно со взводом выдвинуться в Павловац, выставить заслон и держаться до подхода истребительного батальона. Задачу Ацо выполнил: тонкая цепочка из 22 бой­цов заняла рубеж Дебело-брда - Оштрик - Павловац.

Высланные вперед разведдозоры сообщили: Коздол и Очреве сожжены дотла, население успело уйти, но одна се­мья в Коздоле не захотела уходить, в результате старики-супруги убиты, дочь уведена в плен. Пройдя по вспаханно­му десятками ног следу в снежном поле, разведчики обна­ружили место привала - угли костра и более 30 пустых консервных банок. След, описав широкую дугу, возвращал­ся в ущелье, из которого усташи совершили набег.

Ночь прошла спокойно. Утром 20 декабря в поле опять ушел разведдозор и тут же вернулся: за левым флангом обороны на снежной целине обнаружен широкий след сотен ног, ведущий к Сараево.

Пандуревич немедленно доложил по команде и задумал­ся: путь, который выбрал противник, ведет на Ступань, Требевич, т. е. напрямую к городу не выводит. Он, Ацо, мест­ный житель, знает тут все стежки-дорожки. Знает он и дру­гое: усташей ведет отличный проводник, Муе Ходжич, тоже местный житель. Ходжич прекрасно знает прямую дорогу на Сараево, которая проходит не левее, а правее Павловаца. Что-то не то. Надо проверить правый фланг.

Ацо отбирает семь добровольцев и идет в разведку. Снег на Сараевской дороге оказался чист, как простыня перед брачной ночью. Невероятно, но факт: усташи шли окружным путем.

- Ну наши там их встретят, - потирая на морозе руки, заявил Ацо. - А что, парни, устроим-ка засаду на том сле­ду: они наверняка по нему назад побегут.

Бойцы, которым не хотелось возвращаться с пустыми руками, охотно согласились.

Разведгруппа вытянулась в колонну. Впереди шел ко­мандир, он же проводник, Ацо Пандуревич, далее на дистан­ции в десять метров один, за другим шли Марко Чечар, Ненад Ковачевич, Ненад  Чамур,  Горан  Йокич, Желько Дубовина,    Боро   Дивич,   Горан    Ристич.

Подошли к источнику, сгрудились, напились. Стали опять вытягиваться в колонну, и тут Пандуревич резко оста­новился, не поверив глазам: дорогу пересекали следы, а по­середине валялись две пачки патронов.

- Ложись! - крикнул капитан, но опоздал: слова коман­ды перекрыл шквал огня с двух сторон от злосчастной до­роги. Вокруг группы сомкнулось и заплясало огненное коль­цо.

Шедший первым Ацо Пандуревич в первые же секунды сказался отсеченным от своих. Он кубарем скатился с доро­ги в сугроб и, прячась за деревом, открыл огонь. Понимая безнадежность ситуации, он пошел на прорыв, проклады­вая дорогу автоматным огнем и гранатами. Перебегая от дерева к дереву, ему удалось добраться до кустарника. Он побежал в Павловац за подмогой.

Ристич Горан, последний в колонне, лицом к лицу в кустах столкнулся с усташем за секунду до первых выстрелов.

- Сдавайся,  проклятый  серб!  - выдохнул    ему  в лицо усташ, наведя  автомат. Горан опрокинулся  па спину, пока­тился, вскочил  и побежал. Вслед полетели пули, одна уда­рила  в  подсумок, другая  пробила  бедро.  Горан  не остановился. Зажимая рану, он бежал в Павлоовац кратчайшей до­рогой. Из села уже выруливали два БТРа, спеша на выстрелы.

- Там, у источника, -  указал дорогу Горан и опустился в   снег,   пачкая   его   кровью.

Марко Чечар также попытался прорваться. Отчаянно матерясь, с автоматом, он кинулся к кустарнику, но усташ преградил дорогу. Они расстреляли друга  друга в упор и упали рядом.

Первыми выстрелами наповал был убит Ненад Ковачевич.

Расстреляв все патроны, подорвал себя гранатой Горан Йокич, прижав ее к груди.

Отбросив замолкший автомат, стрелял из ТТ Желько Дубовина, пустив последний патрон в висок.

Сунув ствол автомата в рот, покончил с собой Ненад Чамур.

Эти трое руководствовались старинным сербским воин­ским обычаем: смерть лучше неволи.

Боро  Дивич   был   контужен   взрывом     гранаты.     Видя приближающихся врагов, он притворился убитым. Усташи перешагнули через него, не усомнившись в этом.

Ацо Пандуревич перехватил БТРы подмоги уже на до­роге и вернулся.

Такую картину и застали прибывшие: Ненад Ковачевич, прошитый очередью; Марко рядом с усташем; Желько с пистолетом у развороченного виска; Ненад Чамур с разор­ванным выстрелом ртом; Горан Йокич с развороченной взрывом грудью. Кровь на снегу еще дымилась...

Ход боя восстановлен мной со слов его участников и пришедших на помощь. Что еще я знаю о героях? Все они не женаты, кроме Марко, который женился два месяца на­зад. Самый молодой - Ненад Ковачевич, 1971 года рож­дения, самый старший - Желько Дубовина, 1966 года рож­дения. Случилось это 20 декабря 1992 года.

Прорвавшаяся под Сараево диверсионная группа в 250 человек была окружена и полностью уничтожена. Немного­численные пленные показали: отряд усташей в 50 человек уже на марше вдруг отказался идти на Сараево, считая операцию авантюрой. Он повернул назад. В момент, когда усташи переходили дорогу и оказались по обе ее стороны, показался отряд Пандуревича. Усташи затаились, дали от­ряду втянуться между ними и с двух сторон в упор расстре­ляли его. Они очень спешили, нервничали. На месте боя бросили тяжелое оружие, пулеметы, гранатометы, а при­хватили три автомата. Через несколько часов их настигли...

Сейчас, когда я пишу эти строчки, весна в разгаре, рас­пускается сирень. Снег стаял, и в лесах между Павловацем и Сараево крестьяне стали находить обглоданные лисицами скелеты. Это останки замерзших усташей-диверсантов. Уби­тых и раненых тогда, в декабре, всех подобрали, но несколь­ко десятков человек разбежались по лесу. Стояли 25-градус­ные морозы, а они не имели теплого обмундирования. И за­мерзли.

25 апреля 1993 г.

Ох  и  был у   нас комбат -

Не комбат, а просто клад!

А.  Марков.

КОМАНДИР  И ЕГО  БАТАЛЬОН

Июнь 1992 г., уличные бои в Сараево. Пылает казарма «Босут»     -  горстка   израненных  бойцов  отбивает   атаку  за атакой. Казарма встала на пути босняков   как неприступная крепость: ее в упор расстреливал танк, на нее дождями сы­пались мины, ее окутывало облако ядовитого газа. Но каждый  раз,  когда  босняки  поднимались  в  атаку,  их  встречал яростный,  хорошо  организованный  огонь.  И  противник  ре­шается на последнее средство: кузов грузовика заполняется взрывчаткой, за  руль садится  смертник-доброволец.  Грузо­вик несется   на казарму. На пути вырастает человек с гра­натометом и с 20 метров расстреливает грузовик. Страшный взрыв   сотрясает   окрестности...

Человек с гранатометом - Драган Вучетич, комендант казармы, над которой и сегодня развевается красно-сине-белый сербский флаг.

Драган Вучетич - человек-легенда. Это имя знает каж­дый сараевский мальчишка, знают его и враги, объявившие Драгана «вне закона».

Ему за 40. Он седой, невысокий, плотный. Взгляд серых глаз открыт и внимателен. Форма сидит на нем ладно, кра­сиво. Драган  Вучетич -     гражданский  человек, до войны - инспектор  городского транспорта  в скупштине Ново-Сараево. В  молодости год отслужил рядовым связистом в ЮНА. Когда после войны в Хорватии стало ясно, что беда движет­ся   прямиком   на   Босну,   Драган   организовал   нелегальную группу самозащиты   (12 человек)   и  прошел с  ней ускорен­ную военную подготовку на одном из полигонов ЮНА. Как только  в  апреле   1992  г.  грянули  первые  выстрелы,  группа быстро  собралась  и  организовала  защиту  населения  Грбавицы - района   Сараева.

В мае армия покинула город, и офицер ЮНА сдал ка­зарму «Босут» Драгану Вучетичу, к тому времени успевше­му показать себя в уличных боях не только храбрым вои­ном, но и умелым командиром.

Откуда что берется. Откуда  вдруг военные таланты у, простите,   рядового  чиновника скупштины, по-нашему - райисполкома.                            

Сам Драган на этот вопрос отвечает улыбкой и пожа­тием плеч. А я думаю, ответ прост: война. Она открывает в человеке такие качества, о которых тот и не подозревал.

Не имея никакого воинского звания («рядовой запаса» не в счет) Драган Вучетич до ноября командует элитарной ротой батальона - ротой четников. С ноября принимает ба­тальон. И лишь в феврале получает офицерское звание - «майор»! (Не было ни гроша и вдруг алтын!). Это, однако, шутка - суть не в званиях, а в делах, точнее - в резуль­татах.

Второго мая отряд четников и примкнувших к ним добро­вольцев в 150 человек под командованием Вучетича при поддержке нескольких танков и БТР освобождает Грбавицу. Двухтысячный гарнизон босняков в беспорядке отходит за речку Миляцку. Далее - штурм Златишты, освобождение Киево... С начала боевых действий (за год) позиции ба­тальона продвинуты вперед до 3 км и батальон больше не имеет перед фронтом сербских населенных пунктов и районов ком­пактного проживания сербов. Сегодня он насчитывает около 1000 бойцов и прочно удерживает фронт шириной в 20 км от Врбаня-моста до Трново.

(Кстати,   на  линии  огня,  у  Еврейского  кладбища,  дом семьи Вучетич. Он разрушен и превращен в опорный пункт. Жена и двое детей (восьмилетняя дочь и десятилетний сын в   эвакуации   в   Югославии).

За год войны потери батальона составили 56 убитых, свыше 100 раненых, из которых 20% - инвалиды, остальные или вернулись, или вернутся в строй. Потери противника перед фронтом батальона командованием бригады оцени­ваются в 4000 убитых, раненых и пленных.

Майор Вучетич нашел время побеседовать со мной, бой­цом его батальона. Разговаривает как и командует: негром­ко, спокойно, очень вежливо. Говорит, что приверженец идеи сильного сербского национального государства с тем устрой­ством, которое выберет народ. Сочувствует Радикальной партии Воислава Шешеля. Однако подчеркнул, пока вой­на -           никакой политики:

- Сейчас  главное - отстоять родные очаги,  а там  раз­беремся,   как   жить   дальше.

- А  как вы оцениваете противника, господин майор? - спросил   я.

- Снайперы у них хорошие. Противник умело и широко применяет отравляющие вещества.  Прекрасные артиллерис­ты, минометчики, но испытывают недостаток в боеприпасах. А  пехота  слаба,  плохо обучена. Действует большими  мас­сами, как у вас в России говорят, «колхозом». Несет страш­ные   потери.

Комбат с гордостью и теплотой называет фамилии офи­церов, отличившихся в боях, - капитанов Славко Алексича, Элеза Витомира, поручика Марко Станича, подпоручика Горана Трифковича...

- Да у нас любого бери и пиши очерк,  - смеется он.

- Раз так отлично пошла военная карьера, не останетесь ли   вы   после  войны   в  армии?

- Ни в коем случае. После войны «на гражданке» рабо­ты   по   горло   хватит.

-  Не устали  ли  вы  воевать,  господин  майор?

-  Нет   у   меня   права   уставать.

21 апреля 1993 года.

ЧЕТНИКИ

Об этом бое сложены легенды, люди не перестают из уст в уста передавать имена его участников, которые обра­стают новыми легендами.

...12 июня 1992 года, полдень, Сараево. Горит казарма «Босут» - бывший узел связи ЮНА. Над казармой красно-сине-белый сербский флаг. В траншеях - 9 защитников. Июнь - кульминация уличной борьбы в Сараево, по всему фронту шли ожесточенные бои, и командование не смогло своевременно усилить этот участок. Меж тем босняки хоро­шо продумали удар: в случае захвата «Босута» по улицам Радничкой и Шубарта, ведущим круто вниз к речке Миляцке, они вышли бы в тыл подразделениям, оборонявшим Грбавицу. В результате ВСР пришлось бы оставить всю ос­вобожденную в мае левобережную часть города.

Это отлично понимали защитники казармы, решившие стоять насмерть. Неравный бой длился восемнадцать часов. Земля дыбилась от разрывов снарядов и мин, густой дым горящей казармы мешался с облаком ядовитого газа, пу­щенного неприятелем. Раз за разом поднимались в атаку босняки и раз за разом отступали.

Бинтов уже не хватало. Израненные бойцы перевязыва­ли друг друга разорванными на полосы рубашками, наво­лочками, простынями. Не имея противогазов, они плакали, чихали и блевали, но не уходили из окопов. Каждый раз кто-нибудь пробирался на чердак и восстанавливал сбитый флаг Сербской республики.

Отчаявшись сломить их волю, босняки решились на крайнее средство. Они загрузили взрывчаткой грузовик и пустили его с горы Дебело на казарму. Вел грузовик фана­тик-камикадзе, веривший в рай на том свете. В безумном броске навстречу несущейся машине комендант казармы Драган Вучетич выстрелом из гранатомета в упор взорвал грузовик, обратив его в пыль. Только к вечеру 13 июня по­дошла рота из Соколаца. К этому времени над казармой уже повисла тишина: после неудачи с грузовиком босняки прекратили атаки. Имена героев: Реля и Горан Трифковичи (братья), Бранко Ступар, Дане Ристич, Йоцо Крунич, Чедо и Боривое Мачар (отец и сын), Драган Вучетич. Командо­вал обороной Славко Алексич.

Все эти люди, оправившись от ран, опять в строю. Они называют себя «четники». А рота, которой ныне командует капитан Славко Алексич, - рота четников. Она держит фронт 800 метров от казармы «Босут» до Еврейского кладбища, т. е. направление, как упомянуто, наиболее уяз­вимое для нашей обороны. Однако сараевцы на Грбавице спокойны:

- Что? Еврейское? Так там же четники! Там «турци» не пройдут!

С другой стороны вражеская пропаганда постоянно му­солит тему четников. Во-первых, согласно этой пропаганде воюют против «молодой хорватской демократии» и «суверен­ной республики БиГ» исключительно четники. Т. е. фактически все сербы - четники. А четников этой же пропагандой выставляют перед всем миром «ратними злочинцами», - военными преступниками. Здесь «демократы» солидарны с коммунистами Тито, которые выставляли четников «при­хвостнями немецких оккупантов». С этим ярлыком познако­мили и советских людей.

Так   кто   же   они  - четники?

«Чета» в переводе с сербского означает «рота». В Ко­ролевской Югославии четниками называли солдат королев­ской гвардии. Во время Народно-освободительной войны 1941 - 1945 гг. четники составили воинские формирования эмигрантского королевского правительства. С партизанами Тито они действительно были на ножах из-за известной большевистской формулы «кто не с нами, тот против нас». Впрочем, факты взаимодействия главарей четников с гитлеровцами, особенно в конце войны – бесспорны. Однако большинство их с оккупантами сражались честно и яростно. Генерал четников Драже Михайлович после войны был подло расстрелян Тито, а его солдаты преданы анафеме. Однако народ четников не забыл...

Из семи рот нашего батальона одна (5-я) - четники. И вот я у них в казарме. На стене огромный, в рост портрет Драже Михайловича и черное полотнище с черепом и ко­стьми, с надписью во всю ширину: «С верой в Бога свобода или смерть!». В казарме дым коромыслом, накурено. Бойцы занимаются кто чем: кто в доминишко, кто в картишки, а кто и выпивает по чуть-чуть. Обычная казарма. Вид у бой­цов тоже обычный: ни по вооружению, ни по форме они не выделяются, разве что на пилотках серебряные эмблемы упомянутого черепа с костьми. И то не у всех, видать эмблем не хватает. Считается, борода - обязательная при­надлежность четника, а тут и трети бородатых не наберется.

Но сам командир, «ратный злочинец» Славко Алексич, конечно же, с могучей черной бородой. Он поднимается мне навстречу, только сейчас выиграл партию в шахматы и не скрывает, что доволен. Славко невысок, худощав. Не верит­ся, что это хрупкое тело уже дважды кромсал свинец. В движениях чувствуется упругая легкая сила. Доброже­лательная улыбка, ровный, спокойный голос. Жмет руку, наливает ракию. Я сообщаю: только что с Релей Трифковичем побывал в казарме «Босут», обозрел поле легендарного боя.

-                  Было дело, да быльем поросло, - машет рукой Слав­ко.- С тех пор много чего случилось. А боевое крещение мы приняли еще 21 апреля...

Славко - 36, по образованию юрист, но «при коммуни­стах» сортировал письма на почте. Где-то за полгода до на­чала войны вместе с незаметным општинским чиновником Драганом Вучетичем сформировал подпольную группу (12 человек) из, как у нас теперь говорят, «патриотов». Вот именно: не из «демократов». Начали тайно обучаться воен­ному делу, наладили связи с патриотически настроенными офицерами ЮНА, вооружились, даже тайно прошли под­готовку на одном из полигонов. И когда в начале апреля обкуренные драгой, вооруженные до зубов толпы экстре­мистов ворвались в сербские кварталы, Славко «со товари­щи» организовали жесткий отпор, спасли сотни жизней.

21 апреля четники получили боевое крещение уже как структурное подразделение ВСР. Они атаковали мост Врбаня через Миляцку, подступы к которому стерегли 6 до­тов. Четыре дота взорвали, противник бежал. Бой длился два часа.

Уходя из Сараева, ЮНА передала казарму «Босут» четникам, как наиболее боеспособному подразделению. После боя за «Босут» к четникам пришло много доброволь­цев, и в батальоне сформирована рота четников. Отличает ее именно добровольческий принцип формирования, ника­кими привилегиями четники не пользуются. Однако эта ро­та (по неписанному закону) как бы пожарная команда ба­тальона. Говоря проще - в каждой бочке - затычка, в хоро­шем, боевом смысле.

Едва сформировавшись, рота тут же перешла в наступ­ление и взяла высоту Златиште, отодвинув фронт на 500 м, что в условиях города неправдоподобно много. Следом за­хватили Гойно-брду, подвинув фронт еще на 300 м. В на­ступательных боях с апреля по декабрь 92-го четники ото­двинули линию фронта на 2 км, освободив таким образом все сербские районы этой части Сараева, после чего пере­шли к обороне. В сводке за год (апрель 1992 г. - апрель 1993 г.) потери противника перед фронтом роты оценивают­ся: около 2 тыс. убитых и раненых, сожжено 2 БТР, 2 грузо­вика. Рота потеряла 17 человек убитыми, а ранен почти каж­дый, многие по 2 раза. Пусть читателя не удивляет соотно­шение потерь: такое характерно для всех фронтов. Подта­совать невозможно: обе стороны каждый месяц поименно публикуют списки погибших. Попробуй кого не упомяни - родственники в таких случаях беспощадны.

Я  попросил  Славко    назвать    наиболее    отличившихся бойцов.

-  Не   могу,  у   нас   все  равны!

- Ты, Славко, коммунист, что ли?

-  Упаси   Бог!

-  А    чего:    «все   равны»?

-  Ну ладно, я тебе просто расскажу о тех, кто нас, сей­час слушает... Вот Свен Гаврилович - 16 лет, а это Славенко Аджич - 17 лет. Оба воюют с первого дня, лихие момци. А это Кудро, 48 лет, пулеметчик, Бог, а не пулеметчик. Вот Лучич Драган и Чович Миловое - оба по два раза ранены. А это Миро Чамур, до войны спортсмен, гранату на  100 м кидает.  Не  веришь?   Пошли  посмотрим.  Миро, давай!

-  Не  надо,  верю. А  скажи,  Славко,  чего  это  усташи  и «турци» из четников пугало сделали? Одно по радио и теле­видению клянут.

-   Пугало из нас сделали не усташи и «турци»  (им поло­жено), а Тито. Тито оклеветал нас. 40 лет клеветал. Но на­род ему не поверил, люди к нам хорошо относятся. Что ка­сается «турцев», то ими уже половина  роты  провозглашена «ратними злочинцами», а ведь мы ни разу не вышли за пре­делы сербских  районов. Над кем  же «злочинствовать», над своими? Не отрицаю, мы бываем беспощадны в бою, но про­тив  вооруженного  врага. А  что  прикажете делать?  Видели бы вы, что они творили здесь в прошлом    апреле.    Живых людей обливали бензином и поджигали, глаза выкалывали... Но   безоружного   четник   пальцем   не   тронет.

-   Кого   принимают   в   четники?

-   Всех от   16 до 60.  Лишь бы  верил  в Бога,  был готов умереть  за  Сербию  и  был  бы  за  короля.

- За   какого короля?

- В Лондоне,  в эмиграции находится Александр II   Карагеоргиевич.

- Так   вы   партия,   что   ли?

- Мы не партия, мы - защитники сербского народа. Мы за экономически  и  политически  стабильную Сербскую дер­жаву, объединяющую все сербские земли. Мы ощущаем се­бя как охранители сербской земли. Что касается политики... мы за то устройство, которое выберет народ. Однако после войны   потребуем   референдума:   хочет  ли   народ,  чтоб  вер­нулся король. Мы знаем, народ не хочет короля, но референ­дум  потребуем  по двум  причинам:  во-первых, для  законно­сти,  во-вторых:  а  вдруг! Душу  народа до конца    никто  не знает.  Выберут  короля,  будем,  как    раньше,  охранять его. А не выберут, будем охранять законное правительство Сер­бии.

27 апреля 1993 г.

РАНЕНЫЕ

Пале -  курортный городок у подножия Романийских гор. Великолепны окрестности Пале, поросшие хвойным ле­сом. Зимой здесь раздолье лыжникам, летом - охотникам и туристам. Комфортабельны и уютны отели Пале. Но его курортное прошлое сегодня кажется розовым сном. Сегод­ня в 10 километрах от Пале линия фронта, а в самом го­родке разместилось правительство Сербской республики Босны и Герцеговины, военные учреждения и штабы частей, действующих под Сараево.

Над бывшим отелем «Коран» развевается полотнище - на  белом  поле  красный  крест.  Здесь фронтовой госпиталь. Любезен  и  предупредителен  главный  врач  Братислав  Борковац. Он  рад русскому гостю,  говорит   по-русски:

-   Я сам специалист по пластической хирургии, много раз бывал в СССР в служебных командировках, три месяца по­вышал квалификацию в Ленинградской  военно-медицинской академии у генерала  Ткаченко.  Блестящий специалист!  Зо­лотое время!    Где оно? -  грустит Братислав.

-   Не имею права долго отрывать вас от дела, - говорю я,  - нужды и заботы фронтовых госпиталей известны. За­дам  главный  вопрос:  если  бы  сейчас  Россия     предложила гуманитарную помощь, что бы вы в    первую очередь затре­бовали?

-  Антибиотики     всех    назначений,     противостолбнячные средства, обезболивающие, стимуляторы сердечной деятель­ности,   кровоостанавливающие,   жаропонижающие,   успокои­тельные   препараты,   антисептики,   средства   против  ожогов, против   туберкулеза,   эпилепсии,   ревматизма...   Естественно, я обозначил лишь основные направления. В январе нас посе­тила делегация с Дона. Они подарили лазерную установку, что   значительно усилило   наше   оснащение.

- Сейчас фронт испытывает острый недостаток в бойцах, как говорят военные, в «живой силе». Поэтому командова­ние заинтересовано в притоке русских добровольцев. Мне то и дело приходится отвечать на связанные с этим вопросы. Но ни разу не заходила речь об использовании российского медицинского персонала. Так нужны или не нужны здесь русские врачи и медсестры?

-  Что  касается   госпиталя,  то  он  на   сегодня  полностью укомплектован,  но в целом  на  фронтах  нехватка  медицин­ских   кадров,   несомненно,   имеет   место.   Появление  русских врачей   и  медсестер-добровольцев  будет  встречено с  благо­дарностью.

-   Позвольте,   Братислав,   немного     отвлеченный   вопрос: каково  ваше  мнение  о здравоохранении  в  бывшем  СССР?

-   Это он, наверное, для  вас,  к сожалению «бывший»,  а я не признаю распада СССР: очередное историческое недо­разумение. Конкретно о здравоохранении. Прекрасная орга­низация,  великолепные, самоотверженные специалисты.  Но медтехника  оставляет  желать лучшего. Другое дело,  что  и с такой, устаревшей техникой в России творят чудеса   (сам видел!) Но, повторяю,  это  другое  дело.

В сопровождении Панто Станковича, психолога, иду в палаты. По пути интересуюсь: много ли психических рас­стройств в связи с фронтом.

-                  К счастью, немного, - отвечает Панто, - высок мо­ральный дух войск. Тем не менее 1 - 2 человека в неделю обращаются за помощью. Как правило, достаточно шести­дневной терапии, и человек восстанавливает нервную энер­гию.

Мы в общей палате. В просторном помещении несколь­ко десятков кроватей в три ряда: вдоль стен и посередине. Одеты раненые по-всякому: в халаты, в пижамы, в трико... Время процедур окончено и в ожидании обеда они заняты кто чем: шашки, шахматы, карты, домино. К некоторым пришли родственники, друзья. Курить можно. И рядовые, и офицеры вместе, офицерских палат нет.

Боро Нинкович (21) ранен в плечо осколком мины 27 января в Райловаце (Сараево) при атаке на босанскнй положай. Дом его на оккупированной территории, семья (мать, отец) на положении беженцев в деревне под Пале.

-  Захватили   ли   положай,   Боро?  -  интересуюсь   я.

-   Нет, хотя  несколько  раз ходили  в  атаку.

-   Были   ли   еще   потери?

-   Один    погиб,   двое   ранены,   легко.

-   Как считаешь, почему не удалось захватить положай?

-  С флангов по нам ударили    огневые точки, о которых мы не знали... Но это так, между прочим. А главное - уда­ча. Боевое счастье переменчиво: тогда не захватили, другой раз захватим. Это наша земля, наши дома, мы их никому не уступим.

-  На   каких  условиях  согласен   помириться  с  противни­ком?

- Только полное освобождение всех сербских  террито­рий.

- Какую помощь, по-твоему, могла бы оказать Россия Сербии?

-                  Мы единственно нуждаемся в моральной поддержке. Если бы Россия на весь мир заявила, что она с нами, этого достаточно. Кстати, вы не знаете, почему она так не посту­пает?

Этим вопросом меня постоянно здесь бьют (Москва да­леко, а я - вот он). Пора бы научиться на него отвечать, но каждый раз он заставляет меня теряться.

-        Я  могу ответить только за себя, - говорю, - а я - здесь.

В засаду на дороге попал рядовой Гойко Буньевац (33). Просочившаяся в тыл диверсионная группа 12 февраля средь бела дня обстреляла из гранатомета и автоматов гру­зовик, в котором ехал Гойко и еще человек 15. Гойко ранен в ногу, а сосед убит. Грузовик цел, нападение отбито.

Родной городок Олово также в руках врага, а жена и два малолетних сына бежали в Соколац к родственникам. Сколько они могут жить у родственников? Гойко пожимает плечами:

-        Вероятно, пока идет война. А там... не знаю.

И никто не знает - в Сербии сотни тысяч беженцев. Это первая проблема, которую придется решать прави­тельству после войны. А пока беженцы устраиваются кто как может и кто где может. Их мужья, отцы, братья на фронте. Жалование солдата эквивалентно 50 буханкам хле­ба, инфляция даже не гипер, какая-то супергипер. Жало­вание - все, чем может помочь фронтовик семье (разница между солдатским и офицерским жалованием незначитель­ная). Но и Гойко ничего не просит у России, кроме мораль­ной поддержки.

-                  Пишите то, что вы здесь видите, - солдат трогает ме­ня за плечо. - Этого достаточно, чтоб любой честный человек в любой стране смог понять, что здесь происходит, кто прав, а кто виноват.

Эх, Гойко! Ты думаешь, не понимают? Но амбиции, но «государственные интересы», но, наконец, «своя рубашка ближе к телу»...

Вот и командир роты поручик Милован Гаич (35) тоже считает, что «понимать» особенно нечего:

- Сербы хотят жить в сербском государстве, что тут нуж­но «понимать». Не можем мы жить в одном государстве с хорватами, которые в прошлую войну вырезали свыше мил­лиона сербов. Мы 500 лет воевали с мусульманской Турцией и не можем согласиться жить в мусульманском государстве. Пусть живут. Но без нас.

Мило ранен в бок 15 марта пулей снайпера на Враца (район Сараева). Тут же выясняется, что мы с Мило служим в одном батальоне - в 4-м батальоне легендарного майора Драгана Вучетича. Враца - это совсем рядом с моими по­зициями и мне интересно, как это Мило «попался» снайпе­ру. Обычно от их рук гибнут женщины и дети, мужчины же ни на минуту не забывают, что они на войне и всегда на­стороже.

- Да как попался. Чистая случайность. Поднимались в гору на автомобиле. Я сидел рядом с водителем. Тут отку­да-то залетела пуля.

Мило - единственный из моих собеседников считает, что Россия могла бы помочь Сербии оружием, техникой, специалистами.

Шесть пуль в теле двадцатилетнего Деяна Кувача. Че­тыре уже извлекли, две, видимо, останутся с Деяном. Ранены обе руки и обе ноги - попал солдат под перекрестный огонь в уличном бою. Этот бой, кстати, был успешен:

-   Выбили  мы  турцев с  позиций  и  погнали.    Подобрали потом 30 ихних    трупов.  Порядок!    У нас кроме меня еще один ранен.

- Деян перебинтован от пяток    до    макушки, но уверен,   что   в   строй   вернется:

- Нема    проблема!   Кости-то   целы!

Он воюет уже третий год, ранен второй раз, первый - в Словении под Цетле получил осколок в плечо, когда стрелял по танку из «Золи». Деян говорит строго:

-   Передай там: самое главное, чтоб Россия не допустила военную интервенцию. Здесь не Ирак, здесь никто не соби­рается   сдаваться.   Страна   зальется   кровью.

А этот совсем молодой боец отказался открыть имя:

-        Все называют меня «Секира», и вы так называйте.

Его дом сожжен, отец и мать погибли от рук усташей в Хорватии. Сам Секира ранен в третий раз. Первый раз в плечо осколком ручной гранаты в октябре 91-го в Хорватии. Второй раз получил пулю в бедро в Вуковаре в декабре того же года. А в марте этого года получил осколок мины в поясницу при атаке на Которац (предместье Сараева).

Секира воюет люто. Сейчас он досаждает командова­нию планом создания «специального отряда» для рейдов в тыл врага. Ответа пока нет, но Секира его непременно до­бьется. И если этот ответ ему не понравится, он соберет таких же отчаюг и лично начнет партизанскую войну. У не­го никого и ничего в этом мире не осталось. («Есть где-то дедушка», - обронил он). Как сильно затуманила нена­висть его юную голову? Я спросил:

-        До каких пор, по-твоему, следует вести войну?

Секира   не   задумался:

-  До  полного  освобождения  всех   наших  огништ.

-  Следует ли  уничтожить  государство Хорватия? - уточ­няю.

-  Я так не говорю. Пусть живут, но сами. А нам с ними не   по   пути.

Я поблагодарил раненых за беседу и стал прощаться. Выходил я из палаты под дружные напутствия: писать прав­ду. Я кивал и не мог им объяснить то, что сам понял совсем недавно: на свете столько «правд», сколько людей. Сколько религий. Сколько партий, сколько классов. Сколько наций и государств. Есть ли одна на всех общая Правда? Вот именно этого я сегодня не знаю. Поэтому пишу о том, что вижу собственными глазами и слышу личными ушами.

27 марта 1993 г.

УЛИЧНАЯ   БОРЬБА

В  САРАЕВО

БОСНИЙСКИЙ  УЗЕЛ

I.   Причины   и  пружины

Такие войны начинаются на базарах. На торжествах. На площадях. У культовых сооружений. Эта война не соста­вила исключения. В конце февраля 1992 года сербская сва­дебная процессия направлялась в православную церковь, расположенную в мусульманском районе Сараево -  Башчарчия. Процессию обстреляли, убит отец жениха Никола Градович - первая жертва войны, есть раненые. В этом акте все злонамеренно: кощунственно стрелять в свадьбу, кощунственно убивать на пороге церкви. Имена убийц - известны (Рамиз Деланич, Эмин и Зийо Швракичи), однако никаких мер к задержанию террористов органы внутренних дел (90 процентов мусульмане) не приняли. На следующий день мусульманские кварталы оказались в кольце сербских баррикад. Никакой другой реакции со стороны сербского населения никто не вправе ожидать и требовать: народ, пе­реживший 500-летний османский геноцид, потерявший пол­тора миллиона сыновей и дочерей в результате хорватско-усташской резни 1941 - 1945 гг., увидевший ее повторение в прошлогоднем конфликте с Хорватией, мог отреагировать только так и никак иначе. Это отлично понимали те, кто под флагом независимости и демократии планировали новую резню на просторах Босны и Герцеговины.

Каждый конфликт имеет свою специфику. Конфликт в Босне и Герцеговине не межнациональный и не этнический уже хотя бы потому, что все три народа - сербы, хорваты, босняки - составляют единое этнически целое, говорят на одном языке. Но молятся по-разному, разным богам. Тогда - религиозный конфликт? По форме, похоже, так. Но не бо­лее чем по форме.

Действительно, многие сербы рассматривают правосла­вие как основу моральной силы нации, ее становой хребет, обеспечивающий существование народа на всех перипетиях трагической и кровавой истории.

Католическая интеллигенция считает себя носительни­цей ценностей западной цивилизации на Балканах.

Мусульманская общественность гордится, что усвоила не только богатейшую культуру Востока, но и приемлемые западные ценности.

Каждая точка зрения имеет законное и обоснованное право на существование, но причины воевать не содержит, хотя, несомненно, экстремизм отдельных фигур конфликт подпитывает.

В конце 1991-го, когда гроздья конфликта стремитель­но наливались ядовитым соком, эмансипированные сверх меры преподавательницы-мусульманки высших и средних учебных заве­дений Сараева вдруг как по команде надели ... фереджу (чадру). (Сараевцы уже и забыли, что такое фереджа). Стрелять из-за этого никто не начал, хотя оружие и без того уже заготавливалось обеими сторонами полным ходом.

С другой стороны - католики-христиане и мусульма­не в этом конфликте - союзники. Союз, конечно, не моноли­тен, оба «союзника» постоянно начеку, споры периодически разрешаются оружием, но все-таки...

И еще. Сорокалетнее господство «воинствующих атеис­тов» даром не прошло: не верящих ни в Бога, ни в черта развелось в изобилии среди всех трех народов.

Итак, не национальный, не этнический, и, по сути, не религиозный конфликт. Может быть, кучка грязных полити­канов втянула народы в войну? Очень популярная сегодня точка зрения. Но наивная. Увы, массы хорват и босняков активно участвуют в конфликте, и я бы все же повременил называть их «баранами», которых послали на бойню поли­тические авантюристы. Вывод сделаем в конце. Что касает­ся сербов, то у них нет выбора - они защищают свои дома. Здесь политика вообще отсутствует: бывший официант ре­сторана «Панорама» сидит в доте за пулеметом в 100 метрах от собственного дома - где здесь политика? А вот заста­вить упомянутого гражданина жить в несербском государ­стве и подчиняться законам, которые ему не нравятся, - чистой воды политика. Агрессивная политика.

В стране идет гражданская война, силу ей придает прос­тое обстоятельство: определенные слои хорватского и му­сульманского населения поверили (их в этом убедили), что, образовав самостоятельные государства, они заживут луч­ше, богаче сербов, будут иметь более жирный кусок мяса и более толстый слой масла на хлебе. Достигнут, мол, «запад­ного качества жизни». Но не в одиночку, надо просто пере­менить друзей: вместо сербов - немцев, турок и проч. А у новых «друзей» на Балканах свои интересы... Клубок сверх­сложный, но в основе, увы, мечты о сладкой жизни. Есть, конечно, и исторические счеты между народами и это тоже дает себя знать, но в основе - позывы живота.

Как долго будет тлеть огонь?    До тех пор, пока массы хорват и босняков на собственном горьком опыте не убедят­ся: от пожаров, взрывов, ненависти масла не прибавится ни сейчас, ни в будущем, а новые друзья не такие уж и друзья. Подадут.   Но  не  столько,  сколько  поклянчено.

А пока существует надежда жировать, война продол­жится. И бесполезно маскировать ее цель: установление по­литического и экономического господства над компактно проживающим сербским населением со стороны правитель­ства хорват и босняков.

Ни ближайшая цель «установить господство», ни последующая - «жировать» - совершенно нереальны.

II.   Механизм   развертывания   конфликта

Примерно за два года до того, как на сараевские мосто­вые пали первые убитые, средства массовой информации БиГ постепенно перешли к тотальной критике «тоталитарно­го режима». Сегодня всем понятно: коммунисты, установив­шие диктатуру бюрократии, достойны самой суровой критики. Вопрос - как и с какой целью критиковать. Например, критикуя, можно как бы «забыть», что коммунисты были не только среди сербов, но и среди хорватов и босняков в достаточном количестве (сам Тито - хорват). Обвиняя Белград в «имперском дикта­те», можно «забыть», что не Тито создал государство Юго­славию - общую родину трех народов, а сами эти народы в 1921 году, когда о Тито никто и не слыхал. А в войну сербские партизаны, как уже догадался российский читатель, оказывается, не Родину от немецко-фашистских захватчи­ков защищали, а «создавали империю», следовательно, «ЮНА -  орудие коммунистической агрессии».

Ах, как можно было бы жить, если б не эти сербы!

Какой   талантливый   хорватский   народ!

Какой талантливый босанский народ! Что, мы хуже «немачки» или «инглезов»?! И т. д. и т. п. день за днем, день за днем... 1987, 1988, 1989, 1990... В центре любых раз­глагольствований неизменно оказывалось слово «демокра­тия».

Идеологическая обработка населения в подобном духе есть альфа и омега, есть базис для развертывания граждан­ского конфликта. Недоверие растекается грязным пятном, поражая общество. Вот уже добрые раньше соседи косятся друг на друга, вот уже дерутся школьники...

А дальше просто, дальше действия - по нарастающей. Я их только перечислю:

1.   Подлое   ночное  осквернение   культовых  сооружений, могил и памятников (речь  в первую очередь  о партизанских могилах   и   военных   памятниках).

2.  Наглое, средь бела дня, осквернение культовых соору­жений,   могил,   памятников.

3.  Появление на улицах и в кафанах молодчиков со зна­ками   различия  усташских   (фашистских)   отрядов,  прилюд­ное   распевание   фашистских   песен    и   т.   п.

4.   Срыв   могил,  снос  памятников,    динамитный  террор против   церквей.

5.   Погромы частных предприятий, магазинов, принадле­жащих   сербам.

6.  Обыски и изъятия частных автомобилей самочинными патрулями   всяких   партий.

7.   Различные   виды   террора   против   квартир,  поджоги домов.

8.   Выстрелы.   (Накопление   оружия   шло  постоянно).

Особо следует сказать о развертывании террора против ЮНА,  шедшего строго параллельно    с описанными  «меро­приятиями».

Здесь   также:

1.    Пропагандистская   очернительная   кампания.

2.   Хулиганские нападения на    офицеров-сербов    и   чле­нов   их   семей.

3.   Срыв   призыва   в   армию.

4.   Экономическая   блокада   военных  городков,   военных объектов,   воинских   частей.

5.  Кражи оружия и боеприпасов, угон транспорта.

6. Переход офицеров не сербской    национальности «на сторону   демократии   и   свободы».

7.        Вооруженные  нападения  на  военные объекты, осада казарм.

Все перечисленные «мероприятия» осуществлялись «де­мократическими силами» с четкой последовательностью. Сигналом к началу действий, например, по пункту 2 служи­ла безнаказанность действий по пункту 1.

III.   Начало   вооруженной   борьбы

Сербское население БиГ (а годом ранее Хорватии) ис­пытало на себе весь дьявольский механизм разжигания кон­фликта. Но в отличие от Хорватии, здесь были начеку. Вот почему реакция на выстрелы у церкви была столь быстрой и решительной. Для сооружения баррикад население не ру­шило материальные объекты - на улицы вывели автотран­спорт и перегородили им все дороги в мусульманские квар­талы. Однако желание решить конфликт мирным путем бы­ло так велико, что политикам удалось уговорить население разобрать баррикады (представители умеренных партий вышли с такой агитацией на улицы). В начале марта ули­цы были очищены, люди разошлись по домам.

Запас миролюбия сербов неисчерпаем? Но нет, все име­ет   предел.

В ночь с 3 на 4 апреля босанскими экстремистами вы­стрелами из-за угла был убит милиционер Петр Петрович, захвачено здание милиции. Это означало войну. Баррикады опять оцепили мусульманскую часть города, но на этот раз одновременно с их сооружением вспыхнули уличные бои. Сербские отряды перешли в наступление, атаковав ключе­вые объекты города. Ни единого командования, ни единой организации не было, энергию и активность проявили лишь члены некоторых политических партий, в частности, по рас­сказам участников событий, СДС (Сербская демократиче­ская партия). Но непосредственно боевые действия возгла­вили те, кто оказался способен на это. Повстанцы неболь­шими группами 3, 5, 10 человек (как правило, соседи), во­оруженные кто чем, стекались к тому объекту на территории своего района, который по своему разумению считали важ­ным. На ходу в группе сам собой выявлялся командир. Заняв соседние улицы и дома, люди окружали объект. Тут уж выявлялось некое единое командование. Примером подоб­ных действий может служить штурм школы МВД им. Мио Керошевича. Вот как об этом рассказал участник штурма, ныне бессменный боец 1-й линии, мой сослуживец Момир Пандуревич:

-                  На первые мартовские баррикады я не пошел: это бы­ла скорее акция протеста невооруженных людей. Пустое де­ло. Но когда 5 апреля загремели выстрелы, я с пистолетом выскочил на улицу. (Пистолет купил на черном рынке за 500 марок. После войны в Хорватии - не проблема, а я чувствовал, что и у нас то же будет). Сразу побежал к школе МВД, куда же еще? Все туда бежали, знакомых полно. В руках у каждого - от ножей, топоров до винтовок и авто­матов. Но у большинства - огнестрельное оружие. Мы заня­ли все здания вокруг школы и начали обстрел, затем пред­ложили сдаться. Защитников школы было человек 20, не больше, нас - человек 50. Да дело не в этом: среди курсан­тов были и сербы, и мусульмане, и хорваты, то есть не было единства. Сдались они. Никто не погиб ни у нас, ни у них. Пленных «турок» и хорват (больше десятка) отправили на автобусе в Пале. Я слышал, их потом разменяли. Главный итог этого дела - захват оружия. Богато взяли -  на тер­ритории школы располагались склады. Кто нами командо­вал, я до сих пор не понял. Народ - лучший генерал!

Сараево расположен в кольце сербских сел. Крестьян­ские отряды поспешили на помощь горожанам. Стихийно произошла классическая операция на окружение: на пери­метр столицы одновременно со всех сторон вышли воору­женные люди и стянули кольцо к центру. Формирования хор­ват и мусульман оказались в ловушке. Они удержались в Старом городе и в центральных кварталах, но оказались отрезанными от главных сил провозглашенной ими «единой суверенной демократической» республики Босны и Герцего­вины расстоянием в 20—60 километров, занятых войсками ответно провозглашенной Сербской республики Босны и Герцеговины.

Обе  «республики»  объявили  всеобщую  мобилизацию.

Босанские боевые формирования различных экстремист­ских партий на начальном этапе борьбы оказались лучше вооруженными, имели лучшую организацию и единое командование. Большинство подразделений МВД, специальные формирования МВД, их запасы оружия, боеприпасов, спецсредств к началу столкновения прочно находились в руках босняков. Действия их вооруженных формирований были направлены в основном на захват объектов ЮНА и осаду казарм. Вот как описывает такую осаду рядовой ЮНА Радослав Шошо, чья часть 50 дней держала круговую оборону своего расположения:

-                  Сначала экстремисты организовали гневные демонстра­ции мирного населения перед казармами. Среди демонстран­тов было много пожилых людей, детей, женщин, но крик­ливое ядро - мусульманские фанатики. Выйти было нику­да нельзя: изобьют. Выехать? - толпа перевернет автомо­биль. Отключили свет и воду. Пока «мирная» толпа бесно­валась у части, за их спинами в близлежащих домах турки оборудовали пулеметные гнезда, снайперы подбирали пози­ции. И в один прекрасный день толпа исчезла, а мы оказа­лись в окружении под огнем. Активных боевых действий тур­ки против нас не вели, штурма не предпринимали, лишь пе­риодически щупали оборону, продвигаясь вперед в сумерках небольшими, 3—5 человек, группами. Встретив огневой от­пор, сразу отходили. Такие действия предпринимались обыч­но на каком-нибудь одном направлении, прикрывались тя­желым оружием. Мы посменно дежурили на позициях: 3 часа - на позиции, 6 часов - отдых. Питались исключитель­но консервами со склада. Главная проблема - вода. Ее почти не было. Наконец сербские отряды пробились к нам довольно близко, и командование решило прорываться. Мы погрузились на грузовики, и около 11 часов утра колонна втянулась в небольшой коридор, пробитый раньше. До своих было метров 500. Мы уже почти преодолели это расстояние, как хвост колонны атаковали. Один грузовик сгорел, 4 че­ловека погибли, 4 попали в плен. О судьбе пленных до сих пор ничего неизвестно.

Однако бывало, что события вокруг казарм принимали и иной оборот. Матери блокированных бойцов устраивали демонстрации, требуя от правительства Югославии, коман­дования ЮНА вернуть сыновей живыми. Используя это, се­паратисты предлагали компромисс: весь личный состав вы-

ходит, но склады оставляет в распоряжении «правительства» «единой независимой демократической республики Босны и Герцеговины». В ряде случаев командиры ЮНА шли на компромисс: например, в казарме «Маршал Тито». Сегодня общественное мнение обвиняет их в сговоре с сепаратистами, в продажности.

ПОЗИЦИЯ ЮНА В КОНФЛИКТЕ. Югославская народная армия оказалась беззащитной перед развязанной против нее кампанией лжи и клеветы. Правительство Югославии не применило закон для защиты солдат и офицеров от мо­рального и физического террора, не оказало поддержку. А ЮНА (как, кстати, и любая армия) нуждалась в первую очередь в твердой моральной поддержке.

К началу вооруженной борьбы из армии дезертировали хорваты и босняки, остались сербы, черногорцы, македонцы. Подавляющее большинство оставшихся честно и самоотвер­женно выполняли приказы. Беда в том, что приказы эти не соответствовали обстановке, были противоречивы или их во­обще не было.

Первоначально правительство распорядилось разнять враждующие стороны и бойцы ЮНА честно подставили се­бя под пули с двух сторон. Только «разнять» уже было ни­кого нельзя, события вышли из-под контроля. Тогда часть военнослужащих стала придерживаться нейтралитета, дру­гая часть открыто перешла на сторону Сербской республи­ки. Были ли дезертиры? Были. Когда правительство СР объ­явило мобилизацию, командование ЮНА демобилизовало военнослужащих, жителей Босны и Герцеговины, с тем, что­бы они могли вступить в ряды создаваемой армии СР. Но далеко не все «вступили в ряды», некоторые, переодевшись в цивильную одежду, «побегли» в Белград и там устроились. Сколько?

- Ой,  много,  много побегло,  особенно официри,  - еди­нодушно   отвечают   на   позициях.

Нашлись и такие, которые за доллары и марки переда­вали оружие, боеприпасы, снаряжение, транспорт противни­ку. Выявлено несколько активно действовавших преступных групп. По решению военно-полевых судов часть преступни­ков расстреляна, часть осуждена на длительные сроки тю­ремного заключения.

IV.   Сараево:   май  92-го  -   декабрь  92-го

Наступательные   действия

Объявив всеобщую мобилизацию, Сербская республика быстро создала собственную армию, в которую вступило немало мусульман. (В Герцеговине я первоначально служил в роте, 70% личного состава которой - мусульмане. Хор­ват не встречал, но, говорят, есть и хорваты).

Войско Сербской республики (ВСР) имеет все призна­ки регулярной армии: единое командование, четкую органи­зационную структуру, надежную связь, налаженное снабже­ние. В некоторых репортажах я называл эту армию «силами самообороны». Так первоначально назывались сербские во­оруженные формирования. Суть названия и сейчас не из­менилась.

Командование применило территориальный принцип формирования подразделений и частей: жители данной ме­стности (городского района) служат вместе и сражаются у порогов своих домов.

С конца апреля 1992 г. ВСР в Сараево начало боевые операции по освобождению захваченных противником райо­нов компактного проживания сербского населения.

Продвигаясь вперед, квартал за кварталом отбивали бойцы родные дома. (Отметим, что дома здесь в основном частные). Танков, БТР, БМП было очень мало, бои вела пе­хота, группами по 5 - 10 человек продвигаясь параллельны­ми улицами. Огневую поддержку (если таковая имелась) осуществляли легкие (60- и 82-мм) минометы и автоматчики, вооруженные насадками для стрельбы гранатами. После (во время) обстрела квартала подобной артиллерией (10—15 ми­нут) пехота начинала осторожное движение вперед. Встре­тив очаг сопротивления, подавляла его огнем из гранатоме­тов, ручных пли станковых пулеметов. Борьба в домах, как правило, не велась, противник защищал улицы и перекрест­ки, используя баррикады, стрелковые гнезда, доты, первые этажи зданий. Делал попытки контратак. С крыш домов ак­тивно действовали снайперы обеих сторон.

В конце апреля освобождена Вогоща, в начале мая - Ковачичи  (Горни и Дони), Грбавица - 1, Хаджичи, в июне – Грбавица - 2,  в  октябре - Ступ  и  Доглади, в декабре - Отес. Освободив  почти   все  территории   компактного  проживания сербского населения в Сараево и окрестностях, ВСР прекрати­ло   наступательные действия и перешло к жесткой обороне.

V.   Сараево:   январь  -  февраль   1993-го

Позиционная   война.

Обе стороны опоясались дотами, траншеями, выставив минные поля. Противников разделяет полоса сожженных и разрушенных домов шириной от 50 до 200 метров. Опорный пункт моей роты имеет 5 дотов первой линии, контролирую­щих 2 улицы и 3 переулка. В глубине опорного пункта рас­положены еще 3 дота, но они не заняты. Дежурство в дотах первой линии несут 4 смены по 4 часа. Смена 2 - 3 челове­ка, но предусмотрено усиление. Обязанности смены и усло­вия несения дежурства я описал в репортаже «Дот» («Уличная борьба в Сараево» - III), повторяться не буду.

Ежедневная борьба идет в нейтральной полосе среди развалин. Инициатива принадлежит нам. Наши подвижные группы (1 - 2 гранатометчика, 2 - 3 автоматчика, пулемет­чик) проникают туда, обстреливают вражеский бункер или дот и уходят. Называется это «акция». Подобные действия со стороны «турцев» крайне редки. В ответ на акцию они обычно поджигают дом, из которого по ним стреляли, чтобы сделать его «прозрачным». В репортаже «Акция» («Улич­ная борьба в Сараево» - II) я описал действия такой группы (сам был ранен в акции). Но описал я более-менее органи­зованную акцию.

Бывает и так: у дота лихо тормознул «мерседес», вы­шли два бойца: Зока и Владимир в изрядном подпитии:

-   Кто   в   «гнезде»?

-  Я,   -   говорю.

-        А  рус!  Добре!  Мы  пошли  вперед,  не стреляй!

Оставив  напарника у  пулемета, я    увязался    за  ними: пьяные, «треба» прикрыть. Не прячась, мы прошли нейтраль­ную зону (проулок между сараями) и вторглись в «турские» владения. Парни заорали:

-  А-а, турци, мать вашу ... Где вы, гады! - и двинулись вперед в полный рост, паля из автоматов. (Я был рядом, но все-гаки двигался от укрытия  к укрытию). В ответ ударил пулемет. Это не произвело на нас никакого впечатления, мы продвинулись еще метров на  100,  но осталось мало патро­нов   (палили   непрерывно),   повернули   назад.

- Ах ты х...! Вот я сейчас с гранатометом приду, - грозил   Зока   пулеметчику.

И что вы думаете? Через полчаса приехали с гранато­метом, опять выдвинулись вперед, «бацнули» и, довольные, уехали (полагаю, допивать).

За ротными опорными пунктами располагаются бронеподразделения: танки, БМП - чуть больше десятка. Они, очевидно, выполняют роль подвижного резерва - выдви­гаются на угрожаемые направления. Такую же роль игра­ют и грузовики со спаренными 20-мм зенитными пулеме­тами.

Связь организована надежно. Я не видел здесь карти­ны, которую непрерывно лицезрел в Советской Армии: воен­ный упорно крутит ручку телефона (щелкает тумблером ра­диостанции), повторяет позывной, матерится и, наконец, беспомощно объявляет: «Ах, мать твою ... опять связи нет!».

Подача боеприпасов, горячей пищи в термосах, дров для обогрева и т. п. организованы строго по графику.

Армия «единой суверенной демократической» БиГ вла­деет центральной и старой частью города (большей частью территории собственно Сараева) и находится в кольце, ши­рина которого, как уже отмечалось, 20 - 60 км. Однако в одном месте - плоскогорье Игман с мусульманскими села­ми - войска Хорватии и БиГ отстоят от окруженцев на 5 км. В этом месте с самого начала оставался коридор ши­риной 1 - 5 км (Сараево – Бутмир – Соколович-колония – Красница - планина Игман).

Его существование сербское командование объясняет то нехваткой сил, то дислокацией рядом с коридором под­разделений ООН. Реальная причина, думается, другая: не­желание усугублять голодом и без того немалые муки граж­данского населения в окруженной части города. По коридо­ру идут машины с гуманитарной помощью ООН. Несколько раз ВСР перекрывало коридор, и тогда командование ООН вынуждено было сбрасывать продовольствие на парашютах. Другое дело, что, по сообщениям сербской печати, слишком часты случаи, когда в супергрузовиках с маркировкой «УН» на бортах оказываются не продукты и медикаменты, а ору­жие и боеприпасы.

В окружении находится до 40 тыс. вооруженных босняков и хорват, блокированных частями ВСР, численностью до 10 тыс. человек, однако сербские войска имеют значительное превосходство в количестве и качестве вооружения и бое­припасов (в основном советского образца, но югославского производства). Инициатива в городе принадлежит им. Для примера: в феврале я 8 раз участвовал в акциях и только один раз отражал подобную акцию противника.

Однако сие  не значит,  что войска    «единой»  БиГ  без­действуют. Их командование придерживается тактики тща­тельно  подготовленных  атак  на     избранном     направлении. К месту намечаемой атаки подтягивается техника, артилле­рия, которая открывает огонь. Пехота начинает продвигать­ся  вперед,  насколько  позволяет  встречный огонь,  потом  по команде отходит. Проводятся такие атаки обычно в сумер­ках. На моем участке за  месяц массированное    нападение было предпринято один раз, в целом же раз в неделю  (как правило, ночью)  на каком-нибудь участке фронта интенсив­ность огня резко возрастает, мы это слышим и говорим друг другу:   «Опять   «турци» напали   на   какой-то   положай.   Где это?».  Максимум  через  полчаса  все стихает.  Смысл  дейст­вий?  Думаю,  двоякий:  разведка  боем  и  попытка    перехва­тить инициативу. Правда, в сербской печати эти атаки трак­туются как «очередная попытка прорыва». На основе личных наблюдений  за  противником  считаю,  что  он  уже  ни  о  ка­ком  «прорыве» всерьез не помышляет,    во всяком    случае, солдаты. Может, некий полководец еще мнит о такой воз­можности.

Особо следует сказать о работе босанских снайперов. Это проклятье города. За две недели только на моих глазах одна женщина убита, одна ранена в ногу. Гибнут в основ­ном гражданские люди, ибо военные ни на минуту не забы­вают, что они на войне. Как рассказал начальник пункта 1-й помощи района Грбавицы доктор Иован Шеховац, в лет­ние месяцы к нему доставляют по 8 человек в день (речь только о пострадавших от снайперов), сейчас, зимой, 2 – 3 человека (часты туманы). 90% - женщины и дети. Причем, вражеские снайперы знают, где выбирать позицию: именно перед базаром находится «черный перекресток», на котором за один день 22 января убиты три женщины и ранена одна.

Для справедливости отметим, что ТВ Сараево,  находя­щееся   под   контролем   «единых   суверенных  демократов»,   в последних   известиях  тоже  частенько  скороговоркой   приво­дит подобный результат стрельбы сербских снайперов. Пусть это остается  на совести  босанских журналистов, которых я лично не раз ловил на лжи.   А    пока на моих глазах сви­репствуют   «демократические»   снайперы:   воины   Аллаха   и борцы против коммунизма. Кстати, почти все высотные зданияя  находятся   в  центральной   части  города.    Излюбленное место снайперов - Скупштина   (Парламент)   «единой суве­ренной независимой демократической» Босны и Герцеговины. Это  высотное  здание   господствует   над  городом.  С   крыши демократического  парламента   чаще   всего   и  убивают  жен­щин   и   детей.

ПРИМЕНЕНИЕ ГАЗОВ. Прибыв в Сараево в подраз­деление, я с удивлением обнаружил в превращенной в ка­зарму комнате большое количество противогазов. Валялись везде: под койками, на столе, на подоконнике, на стульях... Я удивился: на Герцеговинском фронте противогазов в гла­за не видел. Объяснили: демократическая артиллерия ис­пользует химические боеприпасы - нервно-паралитический или слезоточивый газ. (Видимо, из захваченных, как говори­лось выше, арсеналов милиции).

О «ПЕРЕМИРИЯХ». Утром я вернулся с боевого дежур­ства и командир роты Педжа Станчевич сообщил за завтра­ком: «Подписано перемирие».

-   Когда?

-   Вчера   в   8   часов   вечера.

-   Как же?! - удивился я. - Всю ночь стреляли.

-   Турци?  - уточнил   Педжа.

-  Не  знаю   ...   кто  поймет?   Все  стреляли.

Ночь после перемирия по интенсивности огня ничем не отличалась от предыдущих. (День, кстати, тоже). Я еще спросил у Педжи:

-   Какое   это   перемирие   по   счету?

-  О-о...   сотое!

Однажды  в дот заглянул  боец:  «Приказ  из штаба:  до 12 дня  не стрелять:  идут  какие-то  переговоры».

- Добре.

До 12 часов, действительно, обе стороны молчали. Пе­реговоры          это, все-таки, надежда.

VI.   Что  в  итоге  на   сегодня

В начале февраля 1993 года печать всех втянутых в конфликт сторон отметила круглую дату: 300 дней начала вооруженного конфликта.

Босна и Герцеговина разорена, ее столица в развали­нах. Не смолкает над Сараево канонада, непрерывен треск пулеметных очередей, привычны резкие, как удар хлыста, снайперские выстрелы. Ночь не приносит успокоения. Она расцвечена заревом пожаров, сполохами орудийных залпов, мертвенным светом ракет. Ракета вспыхнет как звезда и вы­хватит картину другого, чужого, фантастического инопла­нетного мира: уродливые очертания разбитых домов, горбы баррикад, груды мусора на мостовых, сгоревшие автомоби­ли, поникшие столбы...

На глазок: не менее четверти жилого фонда уничтоже­но, каждый еще целый дом требует ремонта. В магазинах - шаром покати, население держится, в основном, за счет по­мощи ООН.

Так что создание «единой независимой демократиче­ской» Республики Молочных Рек и Кисельных Берегов по­ка откладывается. Пока - пожары, голод, кровь.

А где сегодня те, кто год назад орал па митингах, гор­ланил фашистские песни, материл сербскую мать, глумился над могилами, взрывал памятники, поджигал церкви? Где они? Надо полагать, прилежно сидят в окопах. А где те, кто обещал молочные реки и кисельные берега, подстрекал на эти «подвиги»? Руководят. Руководят смертельной борь­бой за свободу и демократию.

Все та же песенка, которой лет 150:

Идут   бараны   в   ряд.

Бьют   барабаны.

Шкуру   на   них   дают

Сами   бараны.

Это французская песенка. А если по-русски - «дура­кам закон не писан».

Итак, до 80% территорий с компактным проживанием сербского населения к исходу зимы - 92 находится под адми­нистративным и военным контролем Сербской республики, чьи солдаты готовы воевать столько, сколько потребуется для освобождения всех территорий. («Может быть еще года три воевать придется, - вздыхая, говорили мне бойцы, - а что делать?»).

А противник устал. Почему я это утверждаю? Солдат на фронте вообще очень чутко чувствует настроение против­ника. Есть много критериев, один из них - режим огня. В бою остро ощущаешь, яростно ли огрызается враг или жмет на курок только потому, что так велит некий «долг».

Нет того энтузиазма. Растеряли его за 300 дней и хор­ватские интервенты, и босанские фундаменталисты.

Возможно ли, что с приходом весны откроется второе дыхание? Возможно. Но только если опять помогут иностранные друзья-демократы, и, конечно, козыревские дипломаты.

21 февраля  1993 года.

Они стояли во дворе тесной кучкой и спокойно, без воз­буждения, совещались. На кухонном столе оружие: грана­томет, коммулятивная граната к АКМ, магазины с патрона­ми.

- Эй, рус, - радостно завопил худощавый черноволосый Никола, -         идешь   с   нами?

Не спрашивая куда, я кивнул, развернулся и пошел в комнату за оружием. Все понятно: народ собирается на «акцию» или «стрелять турца». Я взял свой любимый де­сантный АКМ, две гранаты, нож и все выложил из карманов, кроме спичек и перевязочного пакета. Последний я теперь постоянно таскаю с собой. Месяц назад во время такой же акции шальной осколок угодил мне по руке и ни у кого не нашлось бинта. Эти сербы такие беспечные. Что бинт! Мо­гут  прийти  на  обед  и  забыть  ложку.

Я вынул из кармана перевязочный пакет, повертел перед глазами, сунул  опять в карман  и  присоединился  к «акционерам».

Подошел Маккензи с литровой  бутылкой, наполненной симпатичной   прозрачной   жидкостью.

- Что   там?  -  живо   заинтересовался   я.

-  То  бомба!  -  с  пафосом  заявил  Маккензи,  протыкая шомполом пробку и протискивая через отверстие тряпку. -  Ха-ароший подарок турцам!

- А каков состав? - привязался я, почуяв неладное.

-  90  процентов  спирта,   масла   немного,  еще  кое-что.   Я сам   придумал!

-  Ну и дурак! - я сплюнул. - Это ж надо додуматься - спирт   на   турца   извести.

Мне неизвестно, за что этот жилистый быстроглазый паренек получил, как прозвище, фамилию канадского гене­рала, командовавшего силами ООН в этом районе. Неиз­вестен мне также характер генерала, но характер местного Маккензи здесь известен всем. Он обожает оружие, которое оглушительно стреляет: гранатомет, например, и постоянно полон идей, как ловчее его использовать против турцев. Он лазит по развалинам, высматривает турские положаи, устанавливает маршруты к ним. Когда все готово, он сооб­щает об этом Пете. Петя - светловолосый крепыш, такой же рядовой боец, как и Маккензи, но пользуется в роте не­пререкаемым авторитетом. Ему ничего не стоит собрать во­круг себя пять добровольцев для акции. Никакой команды «сверху» для акции не требуется. Потому бойцы и действу­ют самочинно, что такой команды не дождешься. Не тре­буется также никого уведомлять об акции, кроме сербских положаев, мимо которых идти к турцам. К слову, и докла­дывать о результатах акции никому не нужно, если обошлось без потерь. Действует простая, но чрезвычайно эффектив­ная схема: такие, как Маккензи, ведут разведку, такие, как Петя, организуют, такие, как я, организуются.

Итак, нас пять: Петя с куммулятивной гранатой, Мак­кензи с противотанковым гранатометом и бутылкой, Нико­ла, Драган и я с автоматами. Мы гуськом втягиваемся в уз­кий переулок и доходим до места, где он слегка изгибается. За поворот нос совать не следует, там, в 50 метрах, турский положай с двумя станковыми пулеметами, которые всегда наготове. Ныряем в подъезд и выходим в какой-то двор. Мы - в нейтральной полосе. Наш путь через окна, заборы, завалы, руины, проломы, подвалы и полуподвалы по черной от копоти и гари обугленной, захламленной, загаженной земле. Нас ведет Маккензи. Марш длится недолго. Очеред­ной захламленный двор, очередной без дверей подъезд.

-  Здесь,  -  говорит  Маккензи.  Мы  останавливаемся   и оглядываемся. Двор  как двор:  выброшенная  из домов рух­лядь,   сломанные   скамейки,  сараи   без   крыш.

Драган и Никола остаются во дворе, мы входим в подъ­езд.

-  Рус,   давай   вперед,  -       распоряжается   Петя.

-  Четвертый   этаж,   -      добавляет   Маккензи.

Я кладу палец на спусковой крючок и бесшумно сколь­жу вдоль стены. Ушки на макушке: не дай Бог услышать звук... 4-й этаж. Я на всякий случай поднимаюсь на 5-й. Тишина. Спускаюсь. Осторожно входим в квартиру. Это трехкомнатная квартира, она выгорела дотла. Накидываем на головы и плечи покрывала, прихваченные где-то во вре­мя рейда по развалинам и на полусогнутых приближаемся к окну.

-  Вот они, - указывает Маккензи.  Внизу на углу ули­цы сооружение из камней и бревен - дот. Движением  ру­ки   Петя  распределяет    комнаты.  Моя  -  крайняя    слева. Отодвигаю    горелый остов до сих  пор  смердящего  кресла, пристраиваюсь у окна  и замираю.  Обвальный  грохот:  бьет гранатомет Маккензи, через секунду -    резкий хлопок коммулятивной гранаты, пущенной Петей из АКМ. Над дотом столб огня  и  дыма,    турцы  разбегаются  веером.    Прикры­вая сделавших свое дело товарищей, я бью длинными очере­дями и расстреливаю два магазина. В принципе, хватило б и одного, но так как я числюсь здесь «широкой русской на­турой», то стремлюсь оправдать это высокое звание. На хо­ду вставив третий магазин, я скатываюсь вниз по лестнице, догоняя  ребят. Сзади - ошеломленная тишина. Темнеет. Время выбрано со смыслом: если б нам навязали бой, мы б про­держались до  темноты,  а  потом  все  равно бы  ушли.  Если разведка проведена добросовестно, прищучить нас почти невозможно.  Другое дело,  если  в  развалинах  мы столкнемся с такой же группой...    Ну тут уж кто кого первый увидел, тот и жив.

Обратный  путь -     тем  же  маршрутом.  Маккензи  прет назад бутылку: не пригодилась. Уже почти вышли к своим, когда сзади загрохотало. Очухались! Какие-то минометы, какие-то пулеметы куда-то бьют. Куда? Нас там уже давно нет.

Мы проходим первую линию сербских положаев и, ко­ротко попрощавшись, расходимся.

В комнате я разбираю автомат. Ко мне никто не при­соединяется: оружие здесь чистить не любят. Стрелять лю­бят, а чистить - нет. Впрочем, это меня не касается, Я ста­рательно драю ствол и слышу, как в соседней комнате разо­ряется Маккензи:

- Эх, как я им врезал! Точно в центр! Не веришь? Спро­си у руса!

28 января 1993 г.

ДОТ

«А   реальность  - это  дот.

За   березами,   вон   тот».

 А.  Межиров.

В амбразуру, размером с поставленный на ребро кирпич, видна фантастическая нереальная картина: залитые лунным светом остовы сгоревших и разрушенных, запорошенных си­ним снегом домов. Серые унылые трехэтажные коробки тя­нутся в два ряда, образуя улицу имени Ивана Горана Ковачича, героя-партизана той войны. Пересекает ее улица име­ни другого героя-партизана - Мишко Ивановича. На пе­рекрестке наш дот - прямоугольная яма в земле под двумя накатами бревен. Три амбразуры дота, ощетинившись ство­лами, настороженно глядят в разбавленную желтоватой мутью темноту. В пятидесяти метрах перед нами валик из колючей проволоки перегораживает улицу имени Ивана Горана Ковачича. Это -  граница нашей территории. Чуть дальше, за легким изгибом, улицу запирает турский положай    -   такой же дот.

Нас трое: я, Момо и Ранко. Мы - дежурная смена. Момо, 32 года, холост, большой любитель баб, до войны - владелец небольшой хлебопекарни. Пекарня сгорела, дом то­же, и Момо сидит, вглядывается в темноту, сжимая рукоят­ку 7,9 мм американского пулемета «браунинг», захваченного месяц назад у босняков.

Ранко, 35 лет; жена, две дочки в эвакуации в Белграде, до войны -  владелец частного такси. Его «фиат» составил основу баррикады в первые дни боев, что от него осталось, нетрудно представить. Но дом пока цел, недалеко, метров 200. Ранко дрыхнет, привалившись к обтянутой плащ-палат­кой стене.

Печка - главная наша забота. Впрочем, забот с ней никаких: греет исправно, раскалилась докрасна. Сработал ее для нас старый Саид. Он же на тачке привозит дрова и воду, раз в неделю чистит яму - дот. Саид - мусульманин. Мы кормим его из солдатского котла, но ему уже много не надо. Помогает он нам потому, что не делит людей на хри­стиан и мусульман, ненавидит войну и жалеет нас, балбе­сов, с пулеметами и автоматами сидящих в земляных норах. Кроме того, Саид не может без работы, его чуткие умелые руки постоянно ее требуют. Отношения Саида с Аллахом никого не интересуют. В общем, с печкой все в порядке, а значит, жить можно.

Медленно текут минуты. Мы развалились на креслах и диванах, собранных из брошенных квартир, и уже порядком надоели друг другу. Тишина. Только пламя яростно гудит в железной печурке. Я наклоняюсь, открываю дверцу и наблю­даю, как беснуются оранжевые языки. Я люблю смотреть в огонь. В голове настойчивый мотив:

«Вьется в тесной печурке огонь,

 На поленьях смола, как слеза...».

Кстати, о поленьях. Поленьев, которые в начале недели подвозит грузовик из батальона, хватает на три неполных дня, а на дворе стабильно минус 10. Топим мебелью из ближних (и дальних) домов. Конечно, лучше всего горит паркет. Но где в конце зимы найдешь паркет? На втором месте -  гарнитуры из прессованных опилок. Эти еще встре­чаются. Утром в одной симпатичной кухоньке я, размахивая, как варвар, топором, топча ботинками хрусталь и фарфор, сокрушил огромный, во всю стену шкаф. Теперь мы обеспе­чены выше головы. Прессованные опилки гарнитура горят с лютым подвыванием:

«Вьется в тесной печурке огонь,

На поленьях, смола, как слеза,

И поет мне в землянке гармонь

Про улыбку твою и глаза...».

Я вдруг замечаю, что произношу это вслух. Ранко при­поднял голову. Ребята молчат, напряженно вслушиваясь в музыку незнакомых слов, и не отрывают взглядов от печки. Им   передалась   пронзительная   грусть   этих     удивительных строк:

«О   тебе   мне   шептали   кусты

В   белоснежных   полях   под   Москвой.

Я   хочу,   чтобы   слышала   ты,

Как   тоскует   мой   голос   живой».

Они родились на другой войне и впитали в себя огром­ную правду жизни. Такие строчки не могли быть написаны и немецкой армии. Нет у немцев таких строк. Но сегодня появились подонки, которые утверждают, что солдаты Ве­ликой Отечественной защищали «тоталитарный режим». С чего это я вдруг задумался над этим? А с того, что любая спекуляция имеет свой смысл и конечный результат. Сегод­ня сербов, защищающих свои дома, те же люди объявили «коммунистическими агрессорами». Так, сквозь десятилетия упорно тянется ниточка лжи.

-  Слушай,  Момо,  -  спрашиваю  я  у  пекаря-кооперато­ра, - что бы сказали сегодня друг другу Иван Горан Ковачич   и   Мишко   Иванович?

Вопрос не прост: Иван - хорват, Мишко - серб.

-  А...  коммунисты всегда друг за друга.  Выпустили бы, наверно,  какую-нибудь совместную декларацию с призывом «прекратить братоубийственную  войну».     Кому это    сейчас поможет? Больших демагогов чем коммунисты, на свете не сыщешь.

Момо оживляется и садится на любимого конька - об­личать пороки социалистической Югославии. Делает он это беззлобно, с юмором, то и дело употребляя слова типа «ту­пость», «идиотизм», «кретины», «нормальный человек не поймет...» и т. п. Момо гордится, что он капиталист и ут­верждает: «В Италии капитализм 200 лет, а у нас 3 года. Но дайте срок, и по качеству жизни мы их перегоним. Только начали жить по-человечески... Кому нужна была эта война?».

А война тут как тут: она напоминает о себе раскатисты­ми очередями на левом фланге. Начинается «кадриль». Мы прилипаем к амбразурам. Небо расцвечивается ракетами и трассерами. Лавина огня нарастает, как снежный ком. Но это слева.

Телефон.   Трубку   берет   Момо.

-   Что   у   вас?

-  Это не у нас, это в соседнем квартале.

- Так.   (Легкий   вздох  облегчения:  соседний   квартал  - другой   батальон.   Наш   дот   на   стыке).

Помолчав, трубка выдает совершенно дурацкий совет:

- Ну,   глядите   в   оба!

Момо   усмехается   и   ничего   не   отвечает. Стрельба   слева   переходит   в   непрерывный   обвальный треск,   разрываемый   минометными   залпами.   Слышен   лязг гусениц:   штаб   выслал   подвижный   резерв!

- Так не бывает, - цедит Ранко, - они должны нанести по   нам   вспомогательный   удар.

Болван!   Помолчал   бы:   на   войне  все  бывает.

- А  вот  и  они,  -     просто  говорит Момо.

В неверном лунном свете я различаю тени вдоль стен. Одна, две, три, четыре... они то замирают, то приближаются короткими перебежками.

- Тихо!  - шепчет Момо, у которого неделю назад снай­пер убил сестру, - подпустим и расстреляем в упор!

- А не лучше ли  мину грохнуть, -предлагает Ранко. Речь о поставленной впереди осколочной мине.

Шепот   Момо   переходит   в   змеиное   шипение:

-  Какую  мину,  пенек? Аккумулятор  уже неделю  на  за­рядке.   Подпустим   вплотную   и   всех...

Но «турци» - не дураки, они знают про дот. Движение кпереди замирает: противник рассредотачивается в пролетах подъездов, за выступами домов. Грохот и две ослепитель­ные вспышки - гранатометный залп! Одна граната куда-то улетела, но другая ударила в остов сгоревшей «Хонды», ко­зырьком прикрывавшей наши амбразуры. Яростное пламя и горячая волна бьют по лицам, но мы не выпускаем ору­жия. Момо, матерясь, поливает улицу «браунингом», я и Ранко длинными очередями с быстрым переносом огня об­стреливаем из АКМ все выступы и проемы, где может пря­таться враг. Тени, слабо огрызаясь, исчезают, но оставляют после себя разгорающийся пожар. Опять подожгли шестой дом. Дом этот одной стеной касается нашей обороны, а другой врезается в ихнюю. Мы часто используем его как плацдарм для нападений: удобно стоит. «Турци» жгли его раз десять, чтоб сделать «прозрачным», и каждый раз он горит как новенький.

Затихает   перестрелка   слева.

-  Все,  больше  не  полезут!    -     торжественно    объявляет Ранко, -     их хватает только на один раз. Ба! Второй час ночи!   Нет,   это   не   жизнь.

Ранко растягивается на кушетке и отключается. Момо кладет руки на кожух пулемета, утыкает в них голову и кимарит. Я открываю дверцу печки и предаюсь любимому за­нятию -  созерцаю пламя.

«Ты   сейчас   далеко-далеко,

Между   нами   снега   и   снега,

До   тебя   мне   дойти   нелегко,

А до  смерти  - четыре  шага...»

Справа и слева с неравными интервалами гремят орудий­ные выстрелы, слышатся одиночные очереди. Это соседи ведут беспокоящий неприцельный огонь. Вести беспокоящий огонь и наша обязанность. Раз в полчаса кто-нибудь выпу­скает во тьму очередь. В конце каждого часа я заставляю себя вылазить на мороз и делаю 60 приседаний. Занятие, кстати, не совсем безопасное. Несколько раз по мне стреля­ли. Однако я считаю, сохранность физической формы стоит риска и себя в бою окупает. Посвежевший, я возвращаюсь в дымный дот.

Струя холодного воздуха от хлопнувшей двери взбадри­вает Момо. Он поднимает голову, моргает, тянется к пуле­мету и дает короткую очередь. После чего принимается с жаром обличать пороки социализма.

- Послушай, - говорю я, - у вас же частное предпри­нимательство   и   при   Тито   было   разрешено.

-  Формально - да.  Но  чтоб  открыть свое    дело,  надо «товарищам»  столько  взяток  дать,    что  потом   год  будешь только   взятки   окупать.

-  Значит,   не   любишь   ты   социализм?

-  Это   сгубило   и   вас   и   нас.

-  А ведомо ли  тебе, если б не    противоборство   между двумя   системами,   социальная   защищенность     трудящихся   Запада осталась бы на уровне 30-х годов. То есть никакой защищенности:   ни    отпусков,  ни    пенсий,  ни    пособий,  ни жилья,   ни   здравоохранения   - одни   крохи.

- Согласен.   А   мне-то   что?

-  Привет. Чего же ты ноешь, что плохо жил? При ТОМ капитализме  ты  бы  жил  еще  хуже.  А    ЭТОТ  капитализм существует, потому что мы с тобой прошли через социализм.

- Пожертвовали   собой?

-  Ага.   Кстати,  а  ловко  мы  колониальную  систему  раз­валили!  Небось, если б  не Москва  и  Белград,  колонии до сих   пор   существовали   б!

- К черту! - взрывается Момо, - Я не желаю,    чтоб    на моем горбу кто-то въезжал в рай - хоть Африка, хоть Ев­ропа!

-   Что вы разорались, люди, - Ранко приподнимается на кушетке, -  опять про    политику?    Момо - заткнись. Юра, перечисли мне весь русский мат.

Такое предложение мне не нравится, отбояриваюсь изо всех сил, но деваться некуда: дот - замкнутое пространство. Я выдвигаю условие: каждое слово повторяю только раз, и посвящаю Ранко в тонкости русского мата. Ранко схватыва­ет налету и намертво и уже через пять минут принимается бомбить Момо великим и могучим русским нецензурным языком. Момо огрызается по-сербски, но эффективно про­тивостоять не может. Шум! Гам! Смех!

-  Братцы, кажись, светает! Ура! Слетаю-ка я на кухню, кофейку  изображу,  -  к  величайшему    облегчению    Момо Ранко   исчезает.

Тьма за бойницами сгущается и топит в себе улицу Ивана Горана Ковачича, улицу Мишко Ивановича, спален­ные и пока еще целые дома. Кромешная тьма царит недолго, и вот уже первый луч рассвета брызнул на вороненую сталь оружия.

Возвращается Ранко с подносом дымящегося кофе:

-  Извольте,   господа!

Разбираем чашечки. Повисает благоговейное молчание: мы углубленно смакуем священный напиток. Впрочем, я его опрокидываю залпом, этому уже никто не удивляется.

Полоска зари все шире. Последние полчаса самые томи­тельные. Мы начинаем поочередно выскакивать на улицу, якобы размяться, на самом деле выглядываем смену. Пустое дело, раньше никто не явится, но и позже - редко бывает.

Совсем светло. Распахиваются двери домов на улице Ивана Горана Ковачича и на улице Мишко Ивановича - жильцы с канистрами и бидонами тянутся к перебитой водо­проводной трубе, откуда денно и ношно хлещет вода. Хо­дить целый день туда-сюда им придется под дулом нашего пулемета, который никогда не стоит на предохранителе. Всех жильцов мы знаем, когда светло, опасаться им нечего. Люди привыкли к глядящим в упор амбразурам. Привык­ли? Но мне тоже частенько приходится пересекать это про­странство, и каждый раз я с трудом сдерживаю дрожь.

-  Эй, народ, как делишки? - дверь дота распахивается, и  полумрак освещает озорная  белозубая  улыбка.  Смена!

-  Отлично!     -    хором   восклицаем   мы.

-  Дрова   есть?

-  А   как   же!   -      оскорбляемся   мы.

- Тогда   выметайтесь   к   ...   матери!

-  Есть!  - мы  выметаемся, говорим друг другу «До ве­чера»   и  расходимся.

7 февраля 1993 года.

Семь  раз  занимали мы ту высоту.

Семь   раз от   нее   отходили.          

В.   Высоцкий.

КОТОРАЦ

КОТОРАЦ - предместье Сараево. Через него проходит единственный коридор, связывающий окруженную в городе 40-тысячую группировку противника с его главными силами на плато Игман. Которац брали и оставляли три раза. Серб­ское командование объясняло этот факт по-разному: недо­статком сил, наличием поблизости войск ООН, что мешало использовать на полную мощь артиллерию, нежеланием увеличивать муки гражданского населения окруженного го­рода.

Чем бы оно ни объясняло, а ясно и ежу: коридор для босняков -  дорога жизни и укреплен он отменно. Основа обороны - опорные пункты с дотами и орудиями, врытыми под фундаменты домов. Уничтожить такое орудие можно, только подойдя вплотную.

Но у босняков нет танков, а у нас танки есть.

И вот опять загрохотал Которац, к небу поднялись дымы. Четверо суток днем и ночью шел штурм, а мы в го­роде с волнением вслушивались в канонаду. Наконец к по­лудню 17 марта прилетела радостная весть: Которац взят! Ага! Прищучили «турцев» в городе! Но радость оказалась недолгой: на следующий день Которац был оставлен. Еще двое суток шел бой.

21 марта я, Любо и Зоко сидели в кафане. На столике красовалась литровая бутылка ракии и три миниатюрных рюмки: здесь так пьют: по глотку и без закуски. Оно, мо­жет, так и лучше: сидишь, неторопливо беседуешь... а бутыл­ка никуда не денется, все равно пустая будет.

Подкатывает   «Вольво»,   вбегает   боец:

- Мужики! Беда под Которацем: полсотни убитых, а одна   рота   в  окружении.   Надо  выручать.

Все сидящие поднялись. Мы побежали к Любиному «Пежо», не забыв прихватить бутылку, покатили в роту, экипировались. Сняли с позиции ПК, 5 коробок с лентами: здесь перебьются. Подкатили к дому Любо, где этот щеголь сменил свой престижный немецкий «Хеклер» на надежный АКМ.

Мчим, прихлебываем из бутылки. По мере приближения к месту боя вокруг как будто становится темнее. Отделение милиции «Кула» превращено в штаб. Здесь нас встречают и жмут руки.

- А с нами рус, - с порога выдает Любо фразу, став­шую моим проклятьем в Сербии. Однако на этот раз долго обниматься и обсуждать Ельцина некогда. Лучезарно улы­баясь, ко мне подбегает девчонка в милицейской форме и вяжет на погоны белые ленточки. Это для того, чтоб в бою отличать своих от чужих: форма у всех одинаковая. Мили­ционер приносит с десяток гранат. Весьма кстати, с грана­тами напряженка. Мы пересаживаемся в микроавтобус и ка­тим дальше, но немного, метров 500. Милиционер, разносчик гранат, выпрыгивает первым:

-   Ребята,   за    мной!

Ну и пейзаж: искалеченные деревья, остовы машин, фундаменты домов, справа горят много раз горевшие Войковичи. Несемся что есть духу, петляем по какому-то парку, меж каких-то построек, заборов. Речушка с бетонированны­ми берегами, мост, шеренга тополей, полуразрушенная ферма.

-  Стоп,     - говорит  милиционер, - здесь.  Вон у ограды вход в траншею. По траншее прямо - и как раз на позиции. А   я   погнал   за   следующей   партией.

-  А траншея не может привести нас к «турцам»?     - не­доверчиво   спрашивает   Любо.

-  Ни-ни.  «Турцы»  за  цестой,  а  траншея  цесту  не пере­секает.

-  Добро.

Мы с Любо сидим, привалившись к стене, язык на пле­чо, а Зоко, парень, напоминающий буйвола, перепоясывает себя пулеметными лентами.

- Ну  что,  рванули,  - предлагает  он.

Этому бы только «рвать», для  него пулемет - пушника. Прыгаем в ход сообщения и понеслись. С обеих сторон поле. По  полю  скачут  разрывы,  горит  прошлогодняя  трава.  На­встречу   несется   БМП.

-  Опять   кого-то   ранили,  -  кричит   Любо.

Траншея прямая и, кажется, бесконечная. Дно утоптано, но бежать тяжело. Кое-где она перепахана танками, эти места мы перелетаем пулей. А вот, наконец, дома. Переходим на шаг. У дверей стоит боец, курит и машет рукой:

-  Сюда,   ребята!

               Дом этот - трехэтажный коттедж, третий этаж, есте­ственно, снесен. Входим. Дым коромыслом. У стен, на лест­ницах,  скамейках,  столах,  досках,  подоконниках  -  бойцы. Кто в касках, кто без касок, кто в «цивиль», кто в форме.

-  А с нами рус, - с порога ляпает Зоко.

И начинается самый тягостный для меня момент - мо­мент всеобщего внимания. Я улыбаюсь до ушей, пожимаю с полсотни рук, объясняю, кто я и откуда, и есть ли у меня семья, и где находится город Самара, защищаю Президен­та России, обкладываю матом Козырева и растворяюсь в толпе. Я проделывал подобное уже, наверное, раз 200, все отработано, только привыкнуть не могу.

Сразу выясняется: никакая рота в окружение не попа­дала, никаких «полсотни убитых» не было и, следовательно, никто «трупы грузовиками» не вывозил.

Решаю срочно ознакомиться с обстановкой, которая тут всем, кроме меня, известна. Поднимаюсь на второй этаж, там снайпер и наблюдатель.

-  А, рус, - радуется наблюдатель, -  я - Саша.

-  А   где   «турцы»?

-  А вон, через цесту. Эти два дома уже их.

-  Они   сейчас   там?

-  Нет, отошли к тем домам, - Саша охотно объясняет, что   и   где.

Итак, босняки - через цесту - неширокую, прямую как стрела асфальтовую дорогу.

Справа Добринье - в их руках, но на окраине зацепи­лись наши. Между Добринье и Которацем широкое поле, на нем два обложенных мешками с песком наблюдательных пункта ООН под голубым флагом.

Слева ряд якобы трехэтажных коттеджей - наша пер­вая линия. Расстояние до противника - половина футболь­ного поля.

Я беру бинокль и в позе главкома осматриваю пред­местье. Да, был Которац и нет Котораца: сплошные развалины, ни одной целой крыши, лишь кое-где видны остатки красной черепицы. Больше всех достается, конечно, крышам, а вот печные трубы неуязвимы: дома нет, а она торчит.

-  Попрятались,  падлы,  -     цедит    снайпер    Милан,    от­рываясь от прицела, - Ни души! Хоть бы одно поганое ры­ло   появилось!

Милан начинает ругать УФПРОФОР (войска ООН) за то, что они помогают «турцам». В этом здесь никто не сом­невается.

Спускаюсь вниз. Бойцы балдеют - ждут приказа к атаке. Выясняю, из каких подразделений («единиц», как здесь говорят). Основа - Касиндольский батальон, осталь­ные - добровольцы из всех «единиц» фронтового участка, много милиции, есть пожилые крестьяне, вооруженные десятизарядными карабинами. Глядя на них, я думаю: Козы­рева бы сюда. Идет война народная. Разговоры:

-   Вчера в мой двор упал снаряд, снес ворота.

-   Подумаешь...

-  Все   против   сербов,   даже   Москва.

-  Заткнись,   рус   здесь.

- У   моего дома  у танка  гусеница слетела.  «Турцы» за­секли и ну долбить. Дом-то цел, но сарай сгорел.

-   Посмотрел   бы   на   мой   дом.

-  Эх, окончится война, махну в Израиль с мусульманами воевать. Я им за отца до конца жизни не спущу.

-  Все   против   сербов...

-  В   России  скоро  референдум.   Интересно,  скинут  Ель­цина,   или   нет.

-  Помолчи,   с   нами   рус.

- А я ничего не сказал. Просто интересно: скинут или нет?

- Все против сербов...

Шатаясь, входит гигантского роста боец в джинсовом костюме, гладкие черные волосы пучком завязаны сзади:

- Только что погиб Синиша, Мацола ранен. Накрыло ми­ной в траншее, - гигант садится на ступеньку и как ребе­нок утыкает лицо в ладони.

Наступает   гнетущая   тишина.

Входит командир. Что командир, можно понять только по внимательно устремленным на него взглядам: на этой вой­не не носят знаков различия, нет наград. Здесь командир - твой вчерашний сосед.

-  Парни, - говорит командир, -    надо вынести убитого и   раненого.

Тут же поднимаются человек 10 и уходят. Командир за­держивается на пороге:

-  Атаки не будет, отложили до вечера. Сейчас принесут обед. Потом, кто хочет, может возвращаться в свои подразде­ления.

Все начинают ругаться и плеваться. А вот и обед: хлеб и консервы -  сардины в масле, по банке на нос.

Любо и Зоко возвращаются в роту: им вечером  на де­журство в траншею,  мне тоже, но я  решаю остаться:  я - доброволец,  где  хочу,  там   воюю,  обойдутся  одну  ночь.

Нудно тянется время до ужина, который отличается от обеда маркой консервов: мясной паштет. После ужина кар­тина резко меняется: опять начали прибывать группы бой­цов, подошли два танка Т-55 и БМП. Иду взглянуть на над­писи на бортах: я их коллекционирую. На одном танке напи­сано «Тигр», на другом «Сокол», на БМП - «Отбросим пушки, возьмем гитары!». Так, значит «тигры», «соколы» и «гитаристы». Что-то будет!

Что-то   будет,   ох,   что-то   будет

Между   мною   и   тобой!

Окончательно стемнело. В траншеях и в домах накапли­ваются люди. Наш коттедж посетил Некто тщедушный, низ­корослый без оружия, в пальто. Перед ним наш командир.

-  Ну,   готов   ты?    - спрашивает   Некто.

- Как   обычно, -   жмет   плечами   командир.

-  Ладно.   Сколько   у   тебя   людей?

-  Откуда   я   знаю,   сколько   здесь   людей?

-  Ладно.

Некто   исчезает.

Вдруг коттедж тряхнуло, как шалаш. И пошло трясти. Грохот: танки бьют. Бойцы сжимают головы руками.

Я стою, прислонившись к косяку двери, ко всему готов. У меня пустые карманы, десантный АКМ, пять магазинов, нож и шесть гранат. Подумав, я две гранаты перекладываю в карманы брюк: оттуда их легче доставать, чем срывать с пояса.

Смолк огонь. И стало тихо. И сказал командир:

-  Ну   мужики,   пошли.

Кто матерится, кто крестится, и мы выскакиваем вон. В лунном свете группы по 2 - 3 человека, пригнувшись, пере­бегают цесту. Навстречу -  вспышки и трассеры. Я несусь к одному из домов, который приметил заранее. Стена. Здесь безопасно, здесь можно отдышаться. Но долго здесь балдеть нельзя, надо идти вперед. А впереди - каменные джунгли и перегороженные чем попало улицы. Впереди все, что можно вообразить, и чего вообразить нельзя. Отдышав­шись за стенами домов, мы осторожно вступаем в джунгли. Я стреляю, перебегаю, прячусь, ищу глазами следующее укрытие. Прячься, стреляй, вперед! - вот формула боя в городе. Не знаешь точно, что впереди - швырни гранату, швырни в окно, в подъезд, через забор... Рядом вспыхи­вает яростное пламя: стреляет наш гранатометчик...

Неровная цепь наступающих медленно, но неотступно накатывается на врага. Однако навстречу поднимается шквал огня, который перерастает в стену огня. Стоп. Доста­точно. Дальше идти - самоубийство. Мы у ядра их оборо­ны. Подойдет танк, расстреляет «ядро», и потихоньку дви­нем дальше. А без танка ничего не получится. Где он, кста­ти? Укрывшись по развалинам, ждем танк. Над нами свет ракет. Время от времени бьем из гранатометов, но это им как слону дробина: там все в железе и в бетоне.

Я наблюдаю противника. Обычно он в таких случаях нервничает, что видно по режиму огня. Здесь ничего подоб­ного. Ракеты взлетают спокойно и равномерно. А ведь мы рядом... Да, здесь стоят отборные части. Интересно, кто та­кие? Религиозные фанатики? Националисты? Поговорить бы хоть с одним... Но где же танк? И вот вместо танка пол­зет приказ: всем назад. Это еще что? Разгоряченные бойцы уходить не хотят, стоит сплошной мат:

-  Какого   х...,   где   танк?

-  Да   где   ж   этот   е...   танк!

-  Ребята,   танка   не   будет.   Отходите.

-  Козлы!

Мы быстро откатываемся назад. Вот «мой» дом, вот цеста... Прошли-то всего 200 метров, а я думал: километр...

Выносят   убитых.   Их   трое.   Раненых   побольше.

Кто    как   может   устраивается   на   ночлег.

-   Почему остановили атаку? - спрашиваю командира.

-  А... говорят: не подготовлена. Да не в этом дело, рус. Взять-то   Которац  можно,  удержать  его  нельзя.   Как удер­жишь? - они начнут контратаковать с трех сторон: справа, от Добринье, слева, от Игмана, и с фронта. А танки здесь вечно держать не будешь, их мало, они  везде нужны.

-  Но...   зачем   тогда   идти   на   штурм?

-  А пусть знают,  что мы в любой    момент    готовы    на штурм. Пусть держат здесь свои лучшие части, всю эту массу артиллерии. Нас же здесь всего батальон, а их - бригада.

-  А   почему   танк   не   пришел?

- Так пошли я танк, вы же бы не ушли. А у меня при­каз: назад. Ну пойду получать очередную взъё... за неподго­товленную атаку. Послушай, рус, оставайся ты у нас, что ты потерял на Грбавице.

-  Я  там  уже привык...  ребята...  и вообще:  в России го­ворят: один переезд равен двум пожарам. Спасибо за пред­ложение.

-  Ну ладно, не прощаюсь: возможно, на рассвете повто­рят   атаку.

Но танки ушли с позиций еще ночью, а утром  пришел приказ: всем добровольцам вернуться в свои подразделения.

27 марта   1993  г.

ВОЙНА СНАЙПЕРОВ   В  САРАЕВО

Грязный чердак полусгоревшего дома. Главное - цела крыша под красной черепицей. Она укрывает двоих: Драгише со снайперской винтовкой и Тихона со стереотрубой. При­цел Драгишевой винтовки приближает в 7 раз, а стереотруба - в 30. Парни отстоят друг от друга метров на пять. Они вынули перед собой по черепиченке и не отрывают глаз от окуляров.

-  Видишь что-нибудь?     - нетерпеливо спрашивает снай­пер.

-  Не-ет,  - с  досадой   цедит  наблюдатель.

Молчание.   Сопение.   Идет  охота   на   людей.

- Старуха   шкандыбает, - произносит   Драгише.

-  Не трогай,  -  на  всякий случай  бросает Тихон.

-   Без   тебя   знаю!

Молчание.   Сопение.

-  А-а! - вдруг вопит Тихон. - Вон! Вон! Двое! Скорей, Драгише!

-  Да   где   же,   где!

- Да вон же, вон!!! Где Скупштина! Левее!

-  Не   вижу! -  рыдает   Драгише.

-  Что  не  видишь!  Левее  Скупштины,  говорю!  Раз,  два, три...   четвертая   улица!   Двое!   Вверх   идут!

-   Вижу!   Вижу!

«Метров шестьсот, не меньше», - бормочет Драгише. На несколько секунд повисает звенящая тишина - Драгише це­лится. И вдруг отклоняется от прицела, плюется и матерится:

- Эх,   мать  их...  Ушли!  Свернули  за  угол.

Тихон тоже плюется и матерится, но уже в сторону Дра­гише:                                          

- Ты б еще больше ушами хлопал, осел!  (Передразнива­ет).   «Где,   Где!».   В   пи...!»

Ребята усаживаются в продавленные кресла и переку­ривают неудачу. Потом меняются местами: снайпер становит­ся наблюдателем, наблюдатель         снайпером.

Парни проводят на чердаке несколько часов, а затем идут дежурить в окопы. Эту позицию они оборудовали сами и ходят сюда по собственной инициативе. Так же действуют и другие бойцы нашей роты. У каждой группы свои излюб­ленные позиции: на чердаках, на крышах, верхних этажах, холмах, деревьях, в кабинах подъемных кранов. Оружие используется любое: от карабина до ПК с оптическим прице­лом. Применяются и приборы ночного видения. Выбор ору­жия на всякий вкус: считаешь, что твой родной АКМ для та­кого дела не подходит, возьми в канцелярии или у товари­ща, что надо. Таков наш ответ на истребительную войну босанских снайперов, ставших проклятьем города. Правда, по­падают они нечасто, но что хорошего: идешь по улице, а в стену бьет пуля. Мерзкое ощущение! Реакция может быть двоякой: 1. Упасть. Но неохота падать в грязь. 2. Бежать. Это лучше: угол зрения снайперского прицела узок, и ты из него исчезаешь. Отбежал - ищи укрытие. Сараевцы - и взрослые и дети, и мужчины и женщины, и гражданские и военные - постоянно в напряжении. Так же автоматически, как умелый солдат меняет магазин, они на каждом шагу ищут взглядом высотные здания, и если таковые открываются взору, тут же переходят на бег. А идущий следом знает: если прохожий впереди побежал, беги и ты. Перекрестки - толь­ко бегом. На столбах указатели: «Внимание! Снайпер!» или просто: «Снайпер» и стрелка, указывающая направление стрельбы.

...Мальчишка-велосипедист мчит по улице, у указателя лихо разворачивается и мчится назад. Так и катается между указателями...

Прибыв в Сараево, я оказался как зверь в чужом лесу. В горах Герцеговины снайперы постреливают, здесь в столовую спокойно не пройдешь. Хочется осмотреть город, везде сунуть нос, но поначалу я не знал ни улиц, ни позиций, ни конфигураций фронта, ни простреливаемых участков, ни безопасных маршрутов... Но любопытство - горючее журналиста, и пули пели у виска, били в землю, в стену, в ствол дерева... Я метался как заяц в лучах фар, но за неделю науку освоил.

А местные давно привыкли. Они перебегают улицы, не особо спеша, со снисходительной усмешкой, живо крича друг другу: «Снайпер! Беги!».

Город защищается, как может. Наиболее опасные на­правления сараевцы перегораживают кирпичными стенками, называемыми «берлинскими», бетонными блоками, переверну­тыми автомашинами, фанерными листами, натянутыми меж деревьев масксетями, простынями, одеялами... Фантазии нет предела: я видел обычную волейбольную сетку, утыканную хвойными ветками.

В стенах первых этажей зданий (обычно это торговые залы бывших магазинов, ресторанов, площадки гаражей и т. п.) пробиты проходы так, что путь пролегает под сводами параллельно простреливаемой улицы.

И все-таки вражеские снайперы бесчинствуют. Город в их власти. На моих глазах убита женщина, другая ранена. Кстати, гибнут именно женщины и дети: дети забываются, иг­рая, женщины теряют осторожность под грузом домашних хлопот. Когда я доставил очередную жертву на перевязку, начальник медпункта Иован Шеховац сообщил мне:

- Зимой  4 - 5 пострадавших  от снайперов, летом  8 - 10, только каждый двадцатый - мужчина в военной форме.

Но надо учесть, что убитых наповал к Иовану в медпункт не доставляют, сразу в морг.

Жители ждут туманов и снегопада как манны небесной, ясный солнечный день - божье наказание - в такой день по городу все передвигаются только бегом, машины проносятся со страшной скоростью: не убьет снайпер, собьет машина.

Зимой еще терпимо: не очень-то уютно снайперу в мороз на позициях. Но вот пришла весна и совсем житья не стало.

А где же сербские снайперы? Не такие, как мы, любите­ли, а профессионалы. Имеются. Действуют. Однако центр го­рода - большинство высотных зданий - в руках противни­ка, поэтому борьба идет не на равных: в наших руках, в основном, одно-, двухэтажный частный сектор, а холмы на окраинах города только-только освободились от снега. Мы бьем зажигательными по верхним этажам зданий на терри­тории противника, чтоб пожаром сделать их «прозрачными». Мы высылаем к снайперскому гнезду гранатометчиков, а если оно вне зоны их досягаемости, вызываем из батальона БМП,  а то  и танк,  которые прямой наводкой    выкуривают снайпера.

О поединках «снайпер против снайпера», как в Сталин­граде,   я   не   слышал.

Весна в этом голу затянулась, в апреле еще лежал снег. Почки на деревьях начали распускаться поздно. А это важ­ный военный фактор: листва скроет улицы от снайперских прицелов, глядящих из высотных зданий центра города. Одновременно на холмах вокруг Сараева, занятых сербами, зацветет кустарник и поднимется мягкая высокая трава - холмы превратятся в прекрасные позиции для наших снай­перов. И борьба разгорится с новой силой.

А  пока  остается  признать:  войну снайперов  в Сараево

выигрывают   босняки.

2 мая 1993 г.

В одном из районов Сараева – Грбавица – 1 - расположе­но обширное еврейское кладбище, где захоронены жертвы хорватского геноцида против евреев в годы второй мировой войны.

Ухоженное, заботливо оберегаемое в годы «коммунисти­ческой диктатуры» кладбище сегодня превратилось в на­стоящий ад для душ усопших. С мая по ноябрь 1992-го тер­ритория кладбища, расположенного возле стратегической транзитной магистрали, использовалась босняками как плац­дарм для наступления на левобережную часть Сараева и служила ареной ожесточенных боев.

Сейчас кладбище продолжают удерживать отряды фун­даменталистов, по его периметру проходит их 1-я огневая линия, где возведены 4 дота. По данным разведки боем, в глубине расположены еще три дота. С кладбища непрерыв­но ведутся артиллерийские и пулеметные обстрелы сербских позиций и жилых кварталов Грбавицы - 1. Сербские подраз­деления вынуждены открывать огонь на подавление.

Надгробия разрушены, синагога (местные жители называют ее «капеллой») сгорела. Война не щадит и мертвых.

«Здесь    красотки  насурмлёны,

Бусурманы озлоблены –

Змеи   с   рыбьей   головой!

На   Балканах   милый   твой...».

                                    Д. Кедрин.

ДОБРОВОЛЬЦЫ

«ПОЙТЕ МНЕ РУССКИЕ ПЕСНИ!»

Всякий русский человек, оказавшись в Сербии, на первом же шагу столкнется с удивительным феноменом обще­ния. Если вы обратитесь к прохожему за помощью, он с хо­ду определит: «Рус!», улыбнется и, не признавая язык же­стов, попытается поговорить с вами по-русски. Он произне­сет несколько слов (обычно это «спасибо», «здравствуйте», «вы говорите по-русски?» и т. п.), затем беспомощно разведет руками и сообщит, что он 7 (8, 9...) лет изучал рус­ский язык, но... прохожий постучит себе по голове, напоет или продекламирует по-русски какой-нибудь куплет или про­сто строку.

Большинство собеседников порадует ваш слух, разуме­ется исполнением «Катюши», на втором месте - «Подмо­сковные вечера». Рослый полковник генштаба напел мне «Прощай, любимый город». Официантка в солдатской столовой грудным голосом продекламировала:

«Белая   береза   под   моим   окном

Принакрылась   снегом,   точно   серебром».

Есенин   вообще   очень   популярен. Ветеран   второй   мировой   браво   выдал:

«Канареечка  жалобно  поет.     Раз  поет!  Два  поет!  Три поет», - и смущенно умолк, разведя руками. А восемнад­цатилетний   солдат,   вчерашний   школьник   исполнил:

«Мой   костер   в   тумане   светит,

Искры    гаснут   налету.

Ночью   нас   никто   не   встретит.

Мы   простимся   на   мосту...».

Запыленный  пехотинец вдохновенно процитировал:

«Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва,   спаленная   пожаром,

Французу   отдана...».

Пацан-школьник   изобразил   следующее:

«Семь   на   деле   дней   в   неделе,

Семь вещей у нас в портфеле:

Промокашка   и   тетрадь,

И   перо,   чтобы   писать,

И   резинка,   чтобы   пятна

Вытирала    аккуратно,

И   пенал,   и   карандаш.

И   учебник   русский   наш!».

Загорелый,   белозубый   черногорец,   водитель   огромного грузовика,  не  отрывая   глаз  от дороги,  процитировал:

«На   Земле   в   лесах   дремучих.

 В   очень   давний   век.

Жил,   скитался,   где   придется,

 Дикий   человек».

Вот такие неожиданные сюжеты. Многое пришлось про­слушать, в том числе такое, чего дома никогда не слыхал. Правда, не всегда певец или чтец точно понимает смысл произносимого. Очередного исполнителя «Катюши» я спро­сил: «А как будет по-сербски «груша»? Спросил, чтоб за­писать в свой блокнот-словарик, ибо слово «яблоко» (по-сербски - яблуко») знал, а «груша» - нет.

Певец сконфузился и ответил, что не понимает слово «груша».

Чтобы разобраться в явлении, я обратился к своему другу, бывшему учителю русского языка, а ныне перевод­чику Требиньской пехотной бригады Гойко Ильичу:

-  Гойко, что вы, учителя, делаете со своими учениками, что они всю жизнь помнят иноязычный текст?

Гойко, вздохнул   и   кратко   ответил:

-   Учим. Знание хотя бы одного русского стихотворения обязательно.

Не берусь судить о разных педагогических приемах, но был случай с трагической и героической окраской, когда эта наука сыграла свою роль. 30 сентября 1992 г. в направ­лении села Фаслагича-Кула двигался сербский разведдозор - два «пинсгауэра» (легкие грузовики). Задача: прове­рить сообщение местных жителей, что противник оставил село. В одной машине находился Сергей Мелешко, русский доброволец, учитель из Минвод. На въезде в Фаслагича-Кулу «Пинц» Сергея подорвался на мине, водитель Миломир Милошевич был убит, а Сергей тяжело ранен в живот. На другом «Пинце» его повезли в госпиталь, в Билече. Но Сергей умирал и знал, что умирает. Он попросил склонив­шихся над ним товарищей: «Пойте мне русские песни».

И сербы пели, как могли. Пели всю дорогу, не смолкая, потому что знали русские песни.

Не довезли  Сергея  до  госпиталя,  умер  Сергей.

Похоронили его на кладбище в Билече рядом с могилами русских воинов времен первой мировой войны. Было много журналистов, радио- и телетрансляция на всю стра­ну... На мраморе могилы - православный крест и надпись по-русски и сербски:

«Сергей   Владимирович   Мелешко.

1965   г.   -   1992   г.

Погиб на  Герцеговинском фронте за свободу сербского народа.   Вечная   память!».          

Я   был   на   могиле.

ДОБРОВОЛЕЦ ЕЛЕНА БАРДУКОВА

Об этой девушке я слышал давно: по Сараево ходили легенды о безумно храброй «рускине», сражавшейся на улицах в самые жаркие дни битвы за город.

- Ты знаешь,    у нас тут была одна «рускиня», ох и от­чаянная баба... -  начал в кафане очередной рассказчик.

Я   взорвался:

-  Да что вы все: была, была! А толком ничего не скажете:  где сражалась,  в  каком  подразделении?

-  У нас. У нас во втором батальоне. Она в зенитной ба­тарее наводчиком орудия была. Пойдем, провожу в батарею.

В превращенной в казарму квартире несколько человек резались в карты.

-   Елена?    -      игра   мгновенно   прекратилась.

-  У  нас  воевала.  Я     -  командир  ее  расчета, -  с  гор­достью  представился  Зоран  Чикович, - расскажите о ней обязательно! Запишите первую фразу: «Елена Бардукова - одна из самых бесстрашных, самых самоотверженных бойцов нашего   взвода...».

-  Не взвода, а батальона, - тут же поправил командира один   из   бойцов.

-  И  самая  красивая девушка  на   Грбавице,  - добавил другой.

И   я   стал   записывать.

Елена Бардукова, 65-го года рождения, жила в Кривом Роге. За год до войны приехала в Сараево и работала офи­цианткой в кафане. Когда начались бои, она сразу встала на сторону сербов и воевала с апреля по август 92-го.

- Чем она объясняла свое участие в войне?  - продол­жаю расспросы.

-   Православием.  Она   говорила,  что  это    святая  война, что мы, сербы, защищаем свои дома и нам надо помочь.

-  Она   что,   крестилась?

-  Она сама  крестилась,  крестила  нас  и  идущую вперед пехоту.

Чтобы понять, в каком пекле очутилась Елена, надо хотя бы приблизительно представить, что творилось в Сарае­во в эти страшные майские дни. Всякие описания бледнеют перед явью. Артиллерийские залпы накрывали целые кварталы. Как свечи горели и с грохотом рушились высотные до­ма. Крупнокалиберные американские «браунинги», неясно как попавшие к врагу, железной метлой мели улицы, на ко­торых неделями разлагались неубранные трупы.

Шло освобождение сербских районов города, внезапно захваченных экстремистами в первые дни войны. Сербская пехота шла вперед, дом за домом, квартал за кварталом от­бивая родные очаги. Батальон капитана Владимира Лучича освобождал район Сараево – Грбавицу - 1. Упорно продвига­лись бойцы средь горящих домов и развалин. Вплотную за атакующей пехотой расчет Зорана Чиковича на руках катил орудие 20 мм скорострельную пушку «Вулкан». Едва занима­ли очередную позицию, Елена приникала к прицелу и пря­мой наводкой сокрушала вражеские доты и баррикады, рас­чищай пехоте путь. У нее под рукой всегда был автомат, который она не раз использовала в бою, когда пушка бы­ла бессильна. Идущие в бой пехотинцы видели у орудия высокую русоволосую девушку с пистолетом на широком ремне, в зеленой армейской рубашке, в легких брюках, в тапочках на босу ногу. Они знали, что «рускиня» смотрит им вслед, отступать было стыдно.

-   Но откуда, - не понимал я, - она научилась военной профессии.   Вот  я   не  умею стрелять  из  «Вулкана».

Бойцы    засмеялись:

- Мы научили ее. Да она все налету схватывала. Голова на  месте.   В   России  все  девушки  такие  умные?

- Не    все,    но    многие.

До конца жизни будет помнить Елену Миле Батинич. Их накрыло одной миной, но Елена поднялась, незадетая, а Миле остался лежать, раненный в руку и в голову.

-   Она тут же  меня  перевязала, остановив кровотечение. Теперь сто лет  жить  буду,  -    смеется  Миле.

Как мог оберегал в бою Елену ее близкий друг Славише Мачар.

-  С ней было трудно, она не терпела никакой опеки, - жалуется   он.

- Почему   она   уехала?

Лицо   Славише   темнеет.

- Известно ли вам такое слово «ностальгия»? - со вздо­хом  произносит он. - Лена    больше года  не была дома  и уже собралась навестить родных, как началась война. К августу  мы  освободили  почти  все сербские районы города  и перешли   к   обороне.

-  Слушай,  Славише,  я  разыщу    ее  в  России  и  запишу ее   рассказ.   Дай-ка   адрес.

-   Не   дам!

Это   не   понравилось   расчету:

-   Мачар, не валяй дурака. Быстро дай русу адрес!

-  Ребята,   клянусь,   дома   оставил.   Принесу.

Не   принес.

Ну да ладно. Главное-то я узнал и понял. Эти парни никогда не забудут русскую девушку, пришедшую на помощь в тяжкий для их Родины час.

17 марта  1993 г.

В БАНЮ  ПОД ОГНЕМ

Весна! Скоро весна! Хотя снег в сосновых борах на ок­раинах Сараева еще сохраняет свою ослепительную белиз­ну и пушистость, чувствуется, как его уже подтачивает сы­рая тяжелая влага. Я стою на обочине пустынной дороги и, задрав голову, слушаю перестук дятла. Умиляюсь: надо же - дятел! Жива, значит, природа! А то все вороны да вороны... И, легка на помине, над головой резко каркнула ворона. Весеннее настроение мигом улетучилось: ворона - это вам не какая-нибудь драная черная кошка, это гораздо серьезней. На войне только недоумок не верит в приметы. На войне обязательно надо верить в две вещи: в собствен­ную судьбу и в приметы. Не бояться примет, а верить и учи­тывать.

Грязная раскисшая дорога через 5 км должна привести меня в баню. Если ворона будет не права. А не идти в баню я не могу: я уже три недели не был в бане. Проблема воз­никла внезапно, но естественно: в батальоне, куда я недав­но прибыл с другого фронта, все солдаты и офицеры мест­ные, сараевские, и такой обязательный элемент военного быта как «помывка личного состава и замена белья» отсут­ствует за ненадобностью. Помыться и сменить белье можно только в тылу бригады, в казарме имени героического партизана прошлой воины Славшие Вайнера Чичо. А тыл на этой войне понятие условное: позиции противников - слое­ный пирог.

Наплевав на ворону, но насторожившись, я двигаюсь на вожделенную встречу с горячей (как я надеюсь) водой и мочалкой. Меня предупредили, что путь опасен и подробно описали все простреливаемые участки. Я иду, вооруженный знанием, поглядываю по сторонам и жадно вдыхаю свежий, влажный, без запаха гари воздух. Нет, все-таки можно счи­тать, зима позади. Нудная холодная военная зима, когда ночи бесконечны, на позициях мороз, а в блиндажах дым от сырых дров, и обувь мокрая, и одежда грязная, и костры, костры, костры... Кто воевал зимой, тот трижды солдат. Ле­том легче. Но летом опаснее. Летом борьба обостряется, обе стороны любой ценой стремятся решить свои проблемы до следующей зимы.

Ах, черт с ней, с опасностью! Лето есть лето, и все тут! Я голосую, но бесполезно: редкие машины проносятся стре­лой: на дорогу смотрит высота Дебело, там противник. Мне тоже следует глядеть в оба, но беда в том, что опасность не устережешь: пуля ударила в остов сгоревшей машины внезапно. Снайпер! Исчезаю. То есть приседаю за упомянутый остов, и снайпер меня больше не видит. На покоре­женном металле легковушки различаю: «ЛАДА». А, земляк! Спас, спасибо. Я немного выжидаю и делаю стремительную перебежку в кювет, потом, пригнувшись, несусь дальше. Забор. Я выпрямляюсь и перевожу дыхание. Все! Теперь 2 км можно смело топать в полный рост - дорога не видна противнику.

На заборе выцветший, но до сих пор грозный плакат: «Мобилизация! Мобилизация! Мобилизация! Все на фронт - все для фронта! Все за нацию все для нации! Сербы, защищайтесь!».

Я бодро шлепаю по стылым лужам и размышляю о не­годяе-снайпере: наверняка, подлец, записал меня на свой счет. Что он видел в прицел? - я шел и после выстрела как бы упал. А я жив и невредим. Как вообще можно про­контролировать снайпера? Что реально значат их личные счета? Столь глубокие мысли не мешают мне обозревать достопримечательности сараевских окраин. Например, ме­мориал павшим в ту войну, защищая страну под названием «Югославии». Королевская армия не смогла ее защитить, продержавшись три недели, за дело взялись коммунисты Тито. У входа в мемориал - женщина на коленях воздела руки к небу. Что ж, пусть поплачет, помолится и обо мне, обо всех нас, сегодняшних. На широких ступенях мемориала нетронутый снег: сюда сегодня никто не ходит. А я пойду, хотя подниматься на холм не рекомендуется из-за негодяев-снайперов. На сером граните строгими черными буквами имена защитников страны. Я стягиваю с головы пилотку. Тысячи имен сербских, хорватских, мусульманских. Уз­наю, что здесь покоится и Славише Вайнер Чичо, в казар­мах имени которого меня, предположительно, ждет хоро­шая баня.

Сбегаю с холма на унылую дорогу и двигаюсь дальше. Молчаливые дома, но кое-где теплится жизнь. Гаубица в окопе. Два бойца в распахнутых телогрейках азартно пилят дрова на обычных «русских» козлах. Рыжий кот на белом снегу, явно не голодный и не дикий. Невдалеке кричит пе­тух. Навстречу печальной чередой идут три женщины в черном. В обочинах множество разбитых, искореженных ав­томобилей всех марок. К дороге лепятся бесчисленные рес­торанчики, кафе, закусочные. Они до сих пор хранят остат­ки зазывной привлекательности, но двери на замках, окна заложены кирпичами или мешками с песком. А ведь всего десять месяцев назад и окна и двери были распахнуты на­стежь, лилась музыка, за столиками бесшабашно весели­лись католики, православные, мусульмане - югославы, бос­нийцы, сараевцы, щедро платя друг за друга. Что сделалось с людьми? Политика? Экономика? Пропаганда? Всего этого мало, чтоб заставить вчерашних соседей убивать друг дру­га. Есть что-то еще. Но что? Что? Я ищу ответ и не могу найти. А на войне много думать опасно для здоровья, ду­мать надо мало и быстро. Я не заметил, как пересек грани­цу опасной зоны.

«Сидит   дятел   на   суку

С   автоматом   на   боку».

«Дятел» напомнил о себе свистом пули. Исчезаю. Ис­чезаю за сосной. Второй снайпер оказывается честнее пер­вого, он не верит, что я убит, и три раза подряд обстрелива­ет место моего исчезновения. Но сосна толстая. Выждав, когда «товарищ» успокоится, я стремглав несусь к пере­вернутому грузовику. Дальше путь лежит вдоль высоких фанерных щитов, заслоняющих дорогу от снайпера. Кое-где вместо щитов натянуты металлические сетки, утыканные хвойными ветками, кое-где - поставленные на попа автомобили. Такая стена тянется довольно долго и выводит к пе­рекрестку, на котором пост военной полиции. Проверка документов, но у меня документы не проверяют, а машут ру­кой: «А, рус! Как дела? Нормально? Иди, иди». Откуда меня все знают: от этого перекрестка до роты 3 км. Я улыбаюсь до ушей и шествую мимо. Теперь километра полтора можно идти спокойно   - враг далеко.

Трехэтажный  дом  на  холме:   крыша снесена, стены в копоти,  перекрытия  рухнули.  Это  какой же  силы   артогонь бушевал  на высоте, стерегущей  узкий   мост!

Автобусная остановка, на которой давно никто не оста­навливается. И опять молчаливые    унылые    дома. Если на веранде  развешено  белье,  значит  дом  обитаем.  Дорожный знак - «Осторожно, дети!». Видно, что был сбит, но недавно восстановлен. Радио сообщило, в некоторых районах город заработали школы. Не соврало: школа работает, навстречу ребятишки с ранцами за спиной. «УНПРОФОР! УНПРОФОР!» - завопил передний мальчишка, дети радостно загомонили и мигом  выстроились  вдоль обочины.  Оборачиваюсь:  приближается колонна выкрашенных в белое грузовиков под голубым  флагом  -  в  Сараево  следует    гуманитарная  помощь ООН. Дети радуются и машут руками водителям, а я сдер­живаю готовое выпрыгнуть из груди сердце:  головной бронетранспорер – БТР-60пб   с   рисунком   «жовто-блакитного» флага на башне. Наши! Украина! А на бортах звероподоб­ных  шестиосных  грузовиков  красуется   надпись  - Россия. А я три месяца не слышал русской речи. До меня не дошло из дома ни одно письмо и ни одна газета. Остановить! Поговорить! Узнать новости! Это судьба! Но как остановить колонну?! Мысли вихрем проносятся в голове, но без зримо материального эффекта: хвост колонны исчезает за поворотом.   Эх!   Тьфу!

Но тут оказалось, плеваться рано: я свернул за угол увидел  упомянутый  хвост.  Остановились.  Впереди  перекресток, что-то задержало. Я со всех ног бегу к замыкающему колонну легковому  «Вольво».  В  салоне четверо.

- Привет,   земляки!

Недоверчивые, ощупывающие взгляды.  Не беда, я уже знаю, что россияне за границей не бросаются в объятия друг к другу. Да и кого видят: небритый тип в помятом  френче с А КМ за  плечом.

- Привет,   привет.   А   ты   кто   такой?

- Хамкин Юрий  Михайлович,  из Самары.    Я    здесь на фронте,   добровольцем.   А   вы   откуда?

-   Из Москвы,     - отвечает седовласый  худощавый  чело­век рядом с водителем. -  Что же, родной дом горит, а вы здесь   воюете?

Так-так. Узнаю своих. Сразу начинается выяснение от­ношений. Рассуждения. Поучения. Нет, чтоб просто протя­нуть руку и сказать: «Здравствуй!». Это ж надо: дом горит! Я усмехаюсь:

-  Так уж  и  горит?  Знаете,  я  хорошо стреляю.    Значит, по-вашему,   мне   пора   возвращаться   домой?

-  Нет-нет, - отбояривается седовласый. - Я так вопрос не ставил. А что вы еще умеете делать?

-  Я   журналист.

-  А-а, понятно. В России журналистам сейчас,    действи­тельно,   делать   нечего.

-  Скажи-ка  лучше,  сколько  тебе  платят?  - подает  го­лос широкоплечий мужик с круглым «рассейским» лицом.

-   В  натуральном  выражении 20 кусков мыла, что в пе­реводе с сербского на русский означает 8 бутылок водки.

-  И за эти деньги ты воюешь! - самый молодой из моск­вичей   аж   подпрыгнул   на   сидении.

- Каждому свое, - филосовски замечает седовласый.

-  Золотые слова  и  вовремя    сказаны,  -  искренне под­тверждаю я. - А что творится  на  Родине?

- Нет, ты объясни, - горячится широкоплечий. - Я по­нимаю: допустим, ты Дон Кихот. Но ради чего ты сра­жаешься?

-  Сербам   надо   помочь.   Сербия   веками   находилась  под покровительством  России.    Это  наш друг  и стратегический союзник, -    старательно объясняю я, понимая,    что  ничего не   объяснил.

Трое в машине дружно вздыхают, не проронивший ни слова водитель продолжает глядеть на меня как на летаю­щую тарелку.

-   Кормят-то хоть как?  Не голодаешь?  - тоном  радуш­ной   домохозяйки   интересуется   широкоплечий.

-  Нормально   кормят.

-  А как отношения с сербами? - живо спрашивает мо­лодой.

-  Отлично.   Живем   душа   в   душу.

-  Хотите знать,  что творится  в России,  - в голосе се­довласого  проскальзывают теплые  нотки.     -  С  ноября,  говорите  здесь?  Так  ничего  не изменилось    с    ноября.    Ну Гайдара   турнули...

Я забрасываю мужиков вопросами: продолжает ли па­дать рубль?, как ведет себя Хасбулатов?, что ваучеры?, что в Татарстане?, что в Чечне?, что в Абхазии?, что в Караба­хе?. Вопросы сыпятся как из рога изобилия, но мужики под­робно и толково объясняют, едко и остроумно комментируя.

- Трогаем! - завопил водитель впереди стоящего грузо­вика.

-  Ты  вот что,  Михалыч,  - седовласый  помялся, - мы все сталкивались с этой  проблемой:  Югославия в блокаде, нельзя ни посылку, ни перевод послать семье. Но мы нала­дили связь с Россией. Каждый четверг мы  проезжаем этой дорогой. Если надо что передать, давай, дойдет точно по ад­ресу.

-   Как  в  аптеке,  -  подтверждают  остальные.

-  И  еще:  запиши  на   всякий  случай  белградский   адрес нашей транспортной колонны. Это рядом с посольством. Бу­дешь  в Белграде  -   заходи: любую проблему решим.

Я киваю и каждому жму руку. Колонна трогается и уходит, а я опять шлепаю по раскисшей дороге и размыш­ляю над вопросом, который часто слышу на разных языках, и на который опять не смог ответить: «Зачем ты здесь?». Сам-то я точно знаю зачем, а вот ответить другим не могу. Се­годня нет убедительного ответа. Есть правильные, но не убедительные ответы. Это - сегодня, когда сербский народ, в очередной раз вступил в полосу тяжких испытаний. Но кончатся испытания, будет победа, будет счастье и процве­тание. И тогда неизбежно возникнет вопрос: а где была Россия в тот трудный час? Вопрос необъятен и глубок, от­веты сложны и неоднозначны, но один ответ готов уже сей­час: здесь были добровольцы России. Нас было мало, но это далеко не одно и то же, как если б нас совсем не было. Интересно, придет ли тогда кому-нибудь в голову спросить: «Так зачем же ты ехал в Сербию?».

Внимание! - поворот. За поворотом гора Моймило - кость в горле нашей обороны. Моймило господствует над казармами Чичо, которые уже видны. Там идет бой. С Мой­мило бьют пулеметы, положаи по периметру «Чичо» огры­заются. Как ни парадоксально, мне эта заварушка на руку: тут вражеским снайперам не до одинокой личности на до­роге. Посему решаю не бежать, а перейти на спортивную ходьбу.

Бой   идет,   но   баня   работает!

-   Горячая   вода  есть?  -  спрашиваю с  порога.

-  А,  рус  пришел!  Проходи,  все есть,  - навстречу под­нимается  сухонький  старичок  в  военной  форме  без  знаков различия.

Ну  а   в  бане  откуда меня   знают?

-  У   вас   всегда   есть   горячая   вода?

-  Всегда! - гордо отвечает старичок.

-  А   чистое   белье?

-  Всегда!

-  Добре.

Я раздеваюсь и бегу под душ. О блаженство! Кайф! Балдеж! Нирванна! Величайшее удовольствие – горячая вода! Но за него, как и за всякое удовольствие, надо пла­тить. Вопрос только - чем: жизнью, здоровьем или просто острыми ощущениями. Счастье военное и цена военная.

Помолодевший душой и телом, я медленно одеваюсь: спешить не надо - предстоит обратный путь.

6 марта  1993 года.

читать дальше >>>